Ночной карнавал
Шрифт:
— Леша!.. Мон ами!.. А если тут мелко?!.. Ты разобьешь себе голову…
— Ничего подобного, мамочка!.. Я же вижу, как тут глубоко!..
И — вниз, стремглав, зажмурив от страха глаза, побелев лицом и шеей сквозь загар, сжав выпрямленные ноги: воткнется в песок, расшибется — так, значит, на роду написано. Характер! Царенок!
Лешина макушка исчезает под водой.
Я визжу пронзительно. Тата и Руся вторят мне.
— О, хор визгарей! — На палубе появляется Царь, его усы лихо закручены, щеки загорели дочерна, рубаха распахнута на груди. Он наслаждается летом и яхтой, купаньем и рыбалкой. Думает ли он о том, что иные его подданные удят рыбу для того, чтобы прокормиться? Чтобы испечь ее в золе… и закусить краденым с богатой пасеки темнокрасным сотовым медом?!
«И ХРИСТОСЪ ПРИХОДИЛЪ К НИМЪ ВЪ ЭММАУСЪ, КЪ ПЕТРУ И АНДРЕЮ, И ВКУШАЛЪ СЪ НИМИ ПЕЧЕНУЮ РЫБУ И СОТОВЫЙ МЕДЪ, И БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ УЧЕНИКИ, БЕСЪДУЯ СЪ НИМЪ, НО НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ЭТО УЧИТЕЛЬ.»
— Кто вопил оглушительно?.. вы криком всю рыбу расшугаете, девочки!..
Наказание: кричащих особенно громко — в воду!.. В воду!..
Отец подбегает ко мне, хватает меня на руки и прямо в белом кисейном платьице зашвыривает, смеясь, в теплую, как парное молоко, горячую на Солнце воду.
Я выныриваю. Лешино мокрое лицо рядом с моим. Я не достала дна; глубина приличная, здесь не мелководье, и рыба водится — крупнячок.
— Лешка, давай поймаем рыбу!
— Линочка, я еще не наплавался.
Белое от ужаса лицо Матери.
Веселая, летняя улыбка на ее бледных губах.
Связка жемчугов вокруг начавшей морщиниться шеи.
— Купайтесь, дети! Только недолго… Скоро обед, мы снимаемся с якоря и идем в открытое море…
— В море!.. В море!..
Мы кувыркаемся в воде, как большие щуки.
Царица следит, сквозь радостную улыбку, цепкими, неистово горькими глазами, как Леша плавает. О, сынок, не напорись на корягу. Мамочка этого не переживет.
Мы плывем к берегу кролем, выбрасывая руки вперед ножами. Режем воду.
Я плыву быстрее Леши. Он задыхается. Отстает.
— Эй, ты, Линка… Линка-калинка… малинка… я не могу так шибко…
Лодка внезапно отвязывается от цепи и плывет жестяным носом прямо на нас.
Ужас в глазах Али. Крик Отца.
Сейчас острый нос пропорет лицо Леши, уже стоящего ногами на дне, на мелководье.
Малейшей царапины достаточно, чтобы…
— Лешка! Ныряй!
Я хватаю его за руку. Мы подныриваем под лодку. Я открываю под водой глаза и вижу Лешино загорелое тело, узкое и длинное, как у большой рыбы, как у осетра или балтийской сельди, гибкое, стремительное, с выпирающими худыми ребрами. Неужели он станет воином… офицером?.. станет сражаться на войне, убивать людей… Награждать верных солдат, цеплять им на грудь бесполезные ордена, железки славных крестов… И он будет Царем. И он будет ложиться окрепшим, расширившимся в плечах, взбугрившимся мускулами телом на девушек и женщин, отдающихся ему… Цесаревичу, Царю. Будет ли он плавать на любимой яхте? Или — выстроит новую и подарит нареченной, Великой Княгине?.. А может, он безумно влюбится в танцовщицу или певичку кабаре, совсем не Царской крови разбитную и смазливую девчонку, и потеряет голову, и сойдет с ума, и все сокровища короны отдаст за один девкин поцелуй, и продаст любимую яхту детства, чтобы прокутить деньги на большой и буйной гулянке в певичкину честь или купить ей громадный алмаз на палец, перстень из мавзолея Шахи-Зинда… эх, Леша, Леша!.. Время… как оно содвинет свои воды, свои льды… белые солнечные отмели свои?..
Хочешь еще поплавать?.. Не вылезай на берег. Ты под водой как вьюн. Когда у тебя вырастут первые усики?
Мы вынырнули из-за кормы лодки и услышали крики с палубы:
— Бесенята!.. Вот чертята!.. Ужо я вам!.. Только шаг шагните на корабль!.. Ужо я возмездие вам измыслю!.. Такого напридумываю!..
— Боимся, Гри-Гри, боимся!.. На берег не вылезем!.. На яхту не поднимемся!.. Так в море и будем жить!.. Нам тут тепло!.. Светло!..
Царь нагнулся над Алей, сидящей в шезлонге без сил. Он махал над ней белым платком. Ей стало плохо, и цветом лица она сравнялась с собственными кружевами, пришитыми вдоль и поперек снеговейного платья.
— Дети всегда озорники, Аля, — шепнул Отец. — Прости ему. И прости ей. Девочка любит брата, хочет с ним играть и плавать. Поверь, ничего худого не случится. Я стою на палубе и слежу за ними. Если я что заподозрю — прыгаю в воду немедленно. Мы не можем лишить нашего сына радости. Видишь, my darling, он счастлив. Линушка! — Он замахал мне рукой. — Вылезайте!.. Держите полотенца!..
Мы выбрались на берег. Гри-Гри бросил нам два махровых полотенца, мы стащили полосатые купальные костюмы — о, смешные панталоны, длинные полосатые штанишки с оборочками — и так, голенькие, торчали, как свечечки, под пылающим глазом морского Солнца и рьяно растирались жесткой махровой тканью, и хохотали, и старались не глядеть друг на друга, и все-таки глядели. Нам так было интересно, из чего мы состоим, как устроены. Аля купала нас в ваннах. Леша ходил с Отцом в баню, парился там березовым веником. Мы смертельно завидовали ему.
— Линка… а что это у тебя… вот… родинки?..
Мой брат показывал мне на пупырышки моих девчоночьих неразвившихся грудок. Они были смешны мне самой.
— Это… — я покраснела. — Это сосцы, из коих у Юноны брызнуло молоко, когда она отняла маленького Юпитера от груди, и молочные брызги разлились по черному ночному небу, и родились звезды. Понятно?..
— Откуда ты это взяла?..
— Тата говорила… по секрету.
Мы растерлись досуха. Тела наши горели красным светом. Одежды не было — она лежала на яхте, в каюте. Мы завернулись в полотенца и побежали, взбивая пятками песок, свистя, хохоча, делая друг другу рожки, пихая друг друга в бок кулаками.
И Аля привстала в шезлонге, дрожа от страха, и крикнула:
— Леша!.. Не наступи на острый камень!.. на стекло!.. В песке так много осколков!..
И замолчала, жалкая, бледная, и губы ее дрожали. И Царь нежно, умоляюще гладил ее по непокрытой, накалившейся на высоком Солнце белокурой голове.
Скорей. Скорей в Пари.
В жестокий Пари, измучивший ее.
Выпивший из нее все силы. Все соки.
Но там любимый.
Она спасла графа — она может жить спокойно?! Все только начинается. Теперь ей надо спасти Князя. А потом она спасет самого главного в этой закулисной пьесе. В этом фарсе. Она спасет барона. Бедного барона, который не подозревает, что на каждый заговор всегда находится еще один заговор; что на всякую тайну находится еще одна, глубочайшая тайна, а на них обеих уже неведомым третьим припасено разоблачение. Разгром. И всяк, задумавший деяние, лелеющий его и приближающий, в конце времен стоит на руинах. И развалины дымятся. И спрашивает человек себя: что я сделал для того, чтобы не разрушать, а рождать?
Барон. Мне жаль тебя. Тебе хуже всех. Убивать людей тяжело. Не приведи Господь. Я тебя вылечу. Я самонадеянна, да! Но я вылечу тебя. Как? Об этом знаю только я. Плывут промысловыми рыбами богатые и бедные времена, уходят косяками далеко в море, глубоко в океан вечной ночи. А я пока что живая Мадлен. Я не потерплю рядом с собой мертвецов. Ни ходячих, ни неподдельных.
Ты что, совсем ума лишилась, Мадленка?!..
Воскресить человека… с мертвою душой?!..
Граф — тот еще живой. Потому так все просто и получилось в Венециа. А тут… болезнь запущенная. Черкасофф расчетлив, как арифмометр. И пунктуален, как машинистка. Ляпнет на странице опечатку — поправит тут же. Он шахматист. Он видит сто позиций на сто ходов вперед. И ей надо обыграть его.
О… игрунья. Шалунья. Циркачки в цирке тоже стоят, держа в дрожащей руке горящий обруч.
И тигр прыгает.
Тигр прыгает в любом случае.
Горит огонь — погаснет — обвалится купол шапито — бросят на арену взрывчатку — завизжит в зале сумасшедшая баба, напугавшись ужаса кучи малы — заплачут дети — засвистит в свисток вольерщик — пожарные направят струю из брандспойтов прямо в усатую рыжую морду — тигр прыгает.
И за те несколько мгновений, когда его хвост мечется влево-вправо, и думает он, прыгать или не прыгать, сомкнуть или не сомкнуть зубы на горле у надоевшей девчонки: «Она, бедняжка, думает, что она моя повелительша, что взмахнет хлыстом — и я у ее ног!.. а на самом-то деле ее хозяин — я… и я прыгну, и она узнает, кто ее хозяин…» — я должна решить, решиться и показать ему, на чьей стороне все-таки последняя Правда.