Ночной карнавал

Крюкова Елена Николаевна

Он пытался схватить ее руку, прижаться к ней губами; привстать, подняться на кровати, обнять ее, сидящую так близко, так соблазнительно. От нее исходило ласковое, таинственное тепло, жар, полный молчанья и неги.

Она сидела рядом с ним и пела колыбельную, и водила рукой по его лицу до тех пор, пока он не заснул.

Она приклонила голову на одеяло, которым закрыла его, и так прикорнула, и уснула крепко, и во сне через одеяло обняла его, и их руки сплелись, и их уста соприкоснулись.

Так она лежала рядом с мальчишкой, шофером, пацаном, в придорожном отеле, в согретой раскаленной сковородой кровати, а в окна тянуло февральским холодом с улицы, это февраль кончался, и тем дальше на юг они стремились, тем чаще попадался на склонах гор цветущий миндаль, тем зеленее глядели остриженные виноградные лозы, тем стремительнее вихрились водоворотами и омутами бешеные реки: страсть владела миром Юга, а они устали ехать и ехать, они спали, молодая шлюха и юный шофер, и во сне она легла на него, навалилась

грудью, животом, и он чуть не задохнулся, проснулся и обнаружил, что она, забывшись, крепко спит, лежа поперек него; и он не шевельнулся, затаил дыхание, от страха и счастья не двигался, моля Бога, чтобы продлилось это счастье — лежать с молодой и красивой женщиной на дрянной постоялой постели, тихо, чтоб не проснулась, обнимать ее, — а ну как она проснется и подумает: эх, ты, какой же ты дурак, или ты бессильный, не обнял меня, не набросился с поцелуями, не взял меня силой, как всякую женщину берут, ведь она в бессознаньи этого хочет всегда, — но он не пошевелился, он берег и стерег ее сон, он забыл о машине на улице, о ворах-угонщиках, о сне, о карнавале, о Венециа, о возлюбленных Мадлен, которые хотят нелепо, непонятно зачем, перебить друг друга, — и кто же главный мухобой, кто последним будет смеяться, — забыл о еде, о питье, о деньгах, что он зарабатывал извозом у барона, чтобы обвенчаться с маленькой девочкой из предместья, ух, пироги она бесподобные печет, будет хорошей хозяйкой, а уж целуется как!.. без перерыва… — он все забыл, он чуял перед собой, на себе, в себе лишь эту волшебную женщину, от нее исходил нежный запах розы, запах счастья от спутанных золотых волос, он поднял осторожно, чуть слышно руку и погладил волосы нежнее прикосновения прозрачных крыльев стрекозы; вот, я ночевал с Мадлен на постоялом дворе, в одной постели, и я не тронул ее, не потому, что не мог, — исходил желанием и жаждой, и копье мое воинственно торчало, настоящий римский, италийский воин я был, жаркий и жесткий, — а потому, что она лежала девственной на мне, чистой, как чиста иорданская лилия, как чиста незабудка во полях, колодезная вода в деревенском ковше; и я нежно, тайно прижимал ее к себе, целовал воздух вокруг нее, молился за нее, не зная, кто она, как идет и проходит ее жизнь; я знал, что у нее есть манто из голубых норок, прелестный особняк, смешные позолоченные туфли на высоких каблуках, — такие носит каждая прачка или уличная певица, для пущей красы, — и еще знал: хозяин, что ни день, кладет ее в постель к новому идиоту, а для чего — не догадывался, мало ли целей у богатых и умных людей; а больше ничего не знал; и она погнала меня в Венециа, будто я был лошадь; и вот мы мчимся; и вот мы спим вместе, хоть она и хохотала над совместным, со мною, сном.

Спи, прекрасная. Спи, нежная. Я такой еще мальчонка. Глупый, дурачила. Женилка-то моя выросла, а сам я осел длинноухий. Был бы постарше — измял бы тебя, скрутил. Не могу. Музыку слышу. Может, за стеной?.. Музыка. Будто хрустальные колокольчики звенят. И хор поет. Чистый, светлый. Поет… слов не разберу. О днях прекрасных, людях богоравных.

И мы с тобой, женщина, тоже богоравные люди.

И мы сейчас в Эдеме. В Раю.

В затхлом бедняцком отельчике на краю дороги.

До Венециа близко.

Полдня пути.

Мадлен застонала во сне, перевернулась, лежа на парне.

Шофер сухими губами произнес молитву Божьей Матери и обнял лежащую на нем женщину так, как отец обнимает дитя.

Когда в стекла окон просачивался молочный топленый рассвет, он, не сомкнувший глаз, выполз из-под Мадлен, завернул ее в одеяло, закатал, как бревнышко, перекрестил.

И сам сел рядом с ней.

И разбудил, когда за дверью истошно закричала грубая горничная:

— Будете ли овечий сыр, господа!.. С зеленью!.. С луком!.. И кофе!.. Кофе в постель!..

Они не заметили, когда въехали в Венециа.

Боже. Черным маслом качается вода у подножий домов. Дома — в воде. Двери открываются на порожки, на приступки, и лестница спускается прямо в воду. И дальше — плыть. Если ты русалка — плыви, играй хвостом! Если ты богачка — нанимай гондолу. Если беднячка — прыгай в барку. Вон длинный, худой гондольер, весь затянутый в черное, стоит, играет веслом. Губы изогнуты в улыбке. Вечереет. Фонари отражаются в черной, синей, розовой, изумрудно горящей закатной воде. Солнце садится в лагуну. Гляди, Мадлен, гляди во все глаза. Это красивей, чем твой разухабистый Пари. Пари съел и выпил тебя, да ты ему не вся далась. А Венециа… у тебя предчувствие, что Венециа тебя накормит и напоит. Правда, за поворотом, где над каналом навис тонкий горбатый мостик — на нем горят фонари, и два льва, ручных зверя Святого Марка, покровителя Венециа, держат в зубах чугунные цепи — в вечернем воздухе пахнет смертью. Умереть среди такой красоты — величайшее благо. Большая честь. Да только она живуча. Она — твердый адамант в меховой шапке Великих Князей Рус. Выковыривали. Били каблуком. Разбивали молотом и топором. Швыряли в реку, рыбам. И все равно лишь твердел алмаз; и вылавливали рыбари рыбу, и взрезали ей брюхо, и люди вытаскивали из окровавленного рыбьего брюха сияющий камень: в огне не горит, в воде не тонет.

В воде?! Сколько тут воды! Голова кругом идет!

— Эй, парень, где мы

оставим машину?!.. Дальше не проедешь! Дороги для авто нет!.. Только гондола… только плыть…

— О, мадмуазель, тут все с ума посходили, что ли?.. Гляньте, взбесились!.. Бегут в масках, плывут в лодках, закутавшись в львиные и тигровые шкуры!.. А это что поднимают?!.. Голова!.. голова!.. Глядите!.. Она упадет на нас!

Мадлен закинула голову и присвистнула. Ветер рванул шарф у нее с шеи. Она расстегнула манто, бившее на ветру по щиколоткам: жара донимала ее. Чистое лето, хоть и февраль. Близко весна. Рядом. Они с шофером стояли на узком, как козья тропка, выступе, обнимающем череду домов, отражающихся в масляно-огненной воде бесконечного канала. Авто парень оставил, закрыв, за углом, запомнив дом с зазывной вывеской: «TRATTORIA». «Мы здесь поужинаем, — кивнула Мадлен на трактир, — а потом найдем отель, где остановился тот, кто мне нужен». — «О, мадмуазель, это трудновато будет. Как вы найдете человека?.. Будем плавать по Венециа взад-вперед, меняя гондолы, до полуночи, до утра?..» — «Хоть всю жизнь, мальчишка. Я найду его. Найду». Парень смиренно прикрыл глаза. Мадлен понимала, что мальчик не оставит ее и не предаст. Они будут искать вдвоем до конца.

А сейчас она стояла, задрав голову, и свистела, как пацан, от изумления, от восторга, от страха. Завизжала! Какая огромная!.. Свалится на них сейчас… Голова! Голова! Чья это голова?!

Огромную голову, сработанную из картона, сусального золота, цветных нитей, бархата, атласа, ваты, пропитанной клеем, и сбитых кругом клепанных досок, везли на четырех гондолах четыре гребца. У головы были кудрявые волосы, сплетенные из овечьей шерсти и сшитые из обрывков меховинок и плохо выделанных скорняком бросовых шкур. Прическа головы была перевита яркими красными лентами. Будто полосы крови, вырвавшись из надрезанной жилы, хлестнули по локонам. На бледном лице, раскрашенном белой и алой, на скулах, краской, ширились большие, чуть навыкате, черные, аляповато намалеванные, безумные глаза. Высоко приподнимались брови. Рот ни улыбался, ни плакал; рот был безмолвно сжат. Художник в изгибе рта изобразил власть и могущество. Голова сжимала губы подковой, говоря без слов: «Я владыка. Я хозяйка. Со мной тягаться некому. Всех к ногтю прижму». На лентах, что обвязывали лоб головы, горели крохотные самоцветные лампадки. В прическе торчали свечи. Шерсть, изображавшая волосы гигантессы, тлела. Кое-где занимался огонь. Тут же гас. Снова раздувался под сырым ветром.

Гондольеры гундосыми протяжными голосами пели печальную песню с веселыми словами. Языки разных мест старушки Эроп были похожи. В Пари говорили чуть иначе, но Мадлен понимала все, что болтали и пели венецианцы. Amore mia, bella Venezia, mio tesoro, mio bel cor! Im,me la morte — in Te la vita mia….. За плывущей на четырех гондолах необъятной Головой плыли на бесчисленных лодках, лодчонках, барках, парусниках, плотах, иных суденышках ряженые. Вот красавица девушка слишком сильно наклонилась из лодки, сейчас упадет в воду. Взбитые сливки седых буклей немыслимой прически дрогнули, парик сорвал ветер и кинул в волны. Девушка взвизгнула, захохотала и прижала ладони к стриженной голове. Ее низко открытая грудь поднималась и опускалась, и ее спутник, юноша в черной маске, возбужденный видом цветущей женской плоти, склонился и поцеловал ее в грудь, прямо под кружева корсажа; любовники обнялись и вместе, не удержав равновесия в лодке, все-таки упали через борт в канал. «Эй, стой, куда!..» — крикнула Мадлен на диалекте Пари. На нее даже не оглянулись. Мало ли гостей прибывает из всех градов и весей Эроп на карнавал в Венециа.

— Парень, гляди, она качается!.. Голова-то!.. Ветер поднимается!.. Ветер!..

— Эй, что это за голова такая?!.. Ответьте!.. Мы чужаки тут… Это богиня моря?!.. Водяное чудище?!..

— Это сама Венециа, дурни! Приветствуйте ее, владычицу морей! Царицу Эроп!.. Жемчужину земли…

Мадлен уцепилась за руку шофера, чтоб не свалиться в канал под резким порывом ветра, взмахнула рукой и крикнула:

— Наше почтение, красавица Венециа!.. У тебя тоже синие глаза, как и у меня!..

— Купите маски, синьора!.. Нынче без масок нельзя в Венециа!..

Продавщица масок стояла перед ней на парапете, балансируя, водя в воздухе руками, а на вытянутых руках, на запястьях, висели две корзины, доверху набитые масками. Разными! Смешными! Веселыми! Грациозными! Страшными! На все вкусы! На все кошельки!

— Есть дешевые совсем, синьоры, — тарахтела чернявая девчонка, стреляя в рыжего ронского парня глазенками-пчелками, — вот, возьмите, это маска козочки, синьоре очень пойдет, а это козла… фу!.. фу!.. обхохочешься… вот накидка из белого атласа, для глаз дырки есть… это прикидываться привидением… а эта… ух!.. наилучшая… bellissima.. рекомендую для синьоры… обольщать возлюбленного… какие связки жемчуга свисают с висков… я сама ее сшила… сама жемчуг низала на лески… это маска Царицы Моря… в Венециа любят море… оно дает силу и жизнь… гляньте, рыбки по маске плывут!.. золотые рыбки… сверкающие плавнички!.. кормите их хлебом всегда, рыбок вашей души… купите маску… она принесет вам счастье… а вашему cicisbeo купите черную маску монаха… аскета… она ведь рыжий пройдоха… — опять выстрел черных глазенок, — так ему не помешает побыть немного в шкуре умоленного святоши… Скорей, синьора, хватайте, вы пропустите главное!..