Ночной карнавал
Шрифт:
Тело, милое, горячее, хрупкое, родное… как уберечь тебя… как спасти… защитить…
Ближе… еще ближе…
Зазора не осталось. Они застыли, изумленные. Слились.
И наступила тишина.
Они не ждали ее. Колокол гудел так громко, что они оглохли.
Лежали, спаявшись. Не двигались.
Слушали тишину.
Родная моя… родная…
Родной… родной…
И очень тихо, нежно, еле слышно, так, что даже сами они не поняли, — мерно, бережно, будто пушинку на руках несут, будто дуют на больное, — сумасшедше осторожно, незаметней перебора крыльев бабочки, севшей на цветок, они подались навстречу друг другу в наступившей тишине, и вся нежность,
— Что это… что это…
— Это любовь, любовь моя. Это ложе. Это молитва: да, Господи! Да!
Они целовали друг друга. Ты моя икона. И ты моя. Не сотвори себе кумира. А я сотворил тебя. Здравствуй, рожденная мной. Здравствуй, мной рожденный.
— Сумасшедшая ночь…
— И самые счастливые на свете — мы.
— Расскажи мне еще про Рус.
— О, девочка моя… Лучше Рус земли на свете нет. Я поеду с тобой на Север. К Белому морю. В Карелию. Мы будем обнимать стволы корабельных сосен. Нюхать белую терпкую смолу. Сидеть у кромки льдистой воды, у серых валунов, что похожи на тюленей. Я повезу тебя на Ангару… к Байкалу. Он синий и длинный, как Божий Глаз.
— Как мой Третий Глаз?..
— Да. Он прозрачен. В нем плавают рыбки, тельца их прозрачны, все видно насквозь. И пузырь, и печень, и сердечко, и все косточки, и хребет. Они состоят из золотого жира. Если смотреть сквозь такую рыбку, как сквозь топаз или кусок смолы, увидишь, что Рус золотая. Как ты.
— Я… буду плавать в Байкале…
— Мы помянем моего адмирала. Он отдал жизнь за Рус. Его расстреляли. Он был моим другом. Братом моим. Я надел ему на шею образок, когда он пошел умирать за Рус. За Байкалом высятся гольцы. Горы: Хамар-Дабан. Когда слетает рассвет, гольцы розовеют.
— Как розовые веера…
— Как твои розовые утренние щеки. Я хотел бы погладить гору по щеке. Но я глажу по щеке мою Богородицу. Это не святотатство. Это было мне дано в жизни.
— А еще… куда мы поедем еще?..
— Мы поедем на Волгу. В леса. В скиты. К старым бабкам, что водят замшелым пальцем по пергаменту древних книг, бормочут псалмы Давида, «Живый в помощи Вышняго», Великую Ектенью из Нагорной проповеди Господа Иисуса. К охотникам и рыбакам, удящим налимов подо льдом. В Сибири налима зовут «поселенец» и очень не любят, там это дрянная рыба; а на Волге любят и ценят, а выловив, бьют баграми, и печень у него распухает, и потом его взрезают, добывают печень и…
— Не надо!.. Он тоже живой… как мы…
— Хорошо, не буду, радость моя… Ты все так чувствуешь… ты всех так любишь… любую тварь… Ты любишь их так, будто ты их сама сотворила, и Дни творенья были — твои…
— А потом?..
— А потом мы обвенчаемся, Солнце мое… обвенчаемся в заброшенном заволжском селе, в старой деревянной церковке, где сырые доски плохо пригнаны друг к другу, и в щели врывается ветер и снег, и гасит свечи, и батюшка, венчая нас, сам держит над нами златые венцы — дьякона нет, и прислужек тоже, кто заболел, кто на лошади в губернский город ускакал… и хор из трех старушек поет: ликуй, Исайя!.. и Осанну в вышних… и я нацепляю тебе на палец кольцо… рядом с твоим голубиным сапфиром… я его приберег… я его из железа сам выковал… я его у сердца на бечевке ношу… рядом с нательным крестом… вот оно…
— Вижу… на черном шнурке… дай я его поцелую… почему на веревке?.. У тебя никогда не было жены?.. Великой Княгини?..
— Была… да сплыла… я не венчался с ней… и Бог нас наказал разлукой, разрухой, войною, смертью… Священник скажет: поцелуйте друг друга, рабы Божии!.. и я поцелую тебя… как сейчас… и всегда…
— А потом?..
— А потом мы поедем в Москву… В стольный град… в первопрестольный… И там, после того, как мы завоюем Рус, как вернем потерянное, возродим утраченное, — я буду венчаться на Царство, я, Великий Князь Владимир, и ты вместе со мной, на меня и на тебя наденут короны, и так мы оба обвенчаемся с родиной… Хор запоет… Ангелы слетятся… Мы забудем все страдания, что были с Рус, с нами…
— И чужбину!..
— Мадлен… ведь это по-родному — Магдалина… Лина… Линушка… голубушка моя…
Сквозь ожерелья поцелуев они не видели тяжело дышащей черной груди ночи.
А ночь не стояла на месте. Она плясала пляску времени.
Двое забыли о времени. Они сами стали временем. Безвременьем. Вечностью.
В висок Мадлен ударило. Она привстала с паркета.
— Владимир!
— Что, счастье мое?..
Ее трясло как в лихорадке.
— Я должна записать… записать все, о чем ты рассказывал мне…
— Зачем, любовь моя?..
— Я… все забуду… а я… хочу запомнить…
Ее било. Барон. Тетрадь. Записи. Слежка.
— Любимый!
— Мне страшно, родная. Что с тобой?!
Она обняла его. Обхватила — сильнее не бывает.
— Тебя хотят убить.
— Ты бредишь!
Он схватил ее, поднял на руки.
— Ребенок мой. Ты немножечко сошла с ума. Мы охмелели от счастья. Ты спишь наяву. Тебе привиделось. Есть силы Сатаны, да. Они проникают и в сердцевину счастья. Хочешь, я перекрещу тебя?.. И все пройдет. Как ветром сдует.
Он перекрестил ее, как дитя на ночь, и поцеловал в лоб, отдув золотую прядь.
— Сгинь, сгинь, пропади, жуткий сон.
Она вырвалась из его рук. Глаза ее наполнились синей болью.
— Я сейчас приду.
— Иди. Но приходи скорей. Мне страшно за тебя.
Она выбежала в соседнюю комнату. Роскошные портреты со стен подмигивали ей бесстыдно. В висках била резкая музыка: динь-бом, динь-бом. Она вытащила из-под подушки тетрадь со спрятанным в ней карандашом, села, дрожа, развернула тетрадь у себя на коленях. Давай, дикая кошка. Прыгай. Тебе за это деньгами платят. И жизнью. Твоей жизнью. Видишь, тут уже много всего начеркано. Иероглифы. Значки. Письмена. Обманные знаки. Кровавые штрихи. Закорючки ужаса. За каждым росчерком — чья-то оборванная жизнь. Так и ее жизнь оборвут. И не крякнут. Пиши, пиши, неграмотная девка, тупая потаскуха пустозвонного Пари. Зарабатывай кусок. У тебя память хорошая. Князь так много рассказывал тебе нынче про Рус. Про то, что он будет делать в Пари, чтобы Рус освободить; про то, что он будет делать в Рус, когда прибудет в нее, освобожденную. Он все изъяснил тебе. Ну, предай своего Бога! Умертви сразу! Зачем долго мучить? И мучиться?!
Она писала, закусив губу.
Бросила. Уставилась в пространство невидящими глазами.
Отшвырнула тетрадь. Тетрадь попала в камин. Поленья тлели. Бумага занялась быстро. Мадлен внимательно следила, как горят письмена.
Вскинулась, вскочила.
Подглядывающий! Охранник! Обещанный бароном!
Он здесь! Здесь?!
Она зажала уши руками. Зажмурила глаза. Не видеть; не слышать; не говорить. Мудрость труса. Если даже их с Князем кто и подсмотрел, он не увидел ничего, кроме сплетенных в соитии тел. Не больше. И если подслушал, ни черта не понял: они с Князем говорили на родном языке.