Ночной карнавал
Шрифт:
Крик гондольера повис над морем. Перелился в песню.
В ушах Мадлен осталась эта песня, когда она, оставив на ступенях гостиничной лестницы молчащего коленопреклоненного Монаха, постучалась в комнату, номер которой, путаясь и волнуясь, выкрикнула ей завязывавшая на затылке маску обезьянки бойкая горничная, — скорей, скорей, она опаздывает, карнавал в разгаре, уже дож Голову Венециа утопил в море, а она еще здесь, в гостинице, и постояльцев нет, все в море на лодках, все на каналах, — кого синьора ищет?!.. в Доме никого нет… а, чужестранца… графа… да, да… кажется, он спит… вон его номер… идите… ну вас… я опоздаю!..
Обезьянка улизнула, шурша юбками, поправляя падающую со лба маску. Царица Моря махнула рукой Монаху: жди.
Она стукнула раз, другой.
Резкий стук отдался под гулкими сводами старинного пустого дома.
Тишина.
Мгновения, тяжко падающие, как капли густого меда с деревянного черпака.
Скрип половиц. Шаги. Скрежет ключа в замке.
Дверь отлетает.
Она резким рывком сдергивает маску и бросает прочь.
— Ты?!..
Он обнял ее всю глазами. Охватил. Душа, выплеснутая в первом потрясенном взгляде, сказала ей больше, чем все глупые будущие слова.
— Я.
— Зачем?!.. Уходи!
Она видела перед собой его лицо. Оно было худым и старым, как лицо дожа, заклинавшего тонущую Голову.
Он тяжело дышал, хрипло. С его висков катил по щекам пот.
Мадлен было не обмануть. Она слишком хорошо знала пот любовной работы.
— У тебя женщина?
— Да. Проваливай!
— Я нашла тебя не для скандала, Куто.
— Для чего же еще?! Уйди, Мадлен!
Его глаза метались. Остановились на ней. Он прищурился, как если бы Мадлен излучала ослепительный свет. Они говорили: «Останься. Ты моя. Если бы ты могла уйти и остаться одновременно».
— Я войду и погляжу на твою постельную девку. Она лучше или хуже меня?
Мадлен оттолкнула графа плечом и ворвалась в комнату. На столе горел ночник, прикрытый газетой. Неприбранный стол. Блюда с ломтями ветчины, с неряшливо раскиданными дольками недоеденных апельсинов. Он тоже любил кормить ее апельсинами. Брал в зубы дольку и всовывал ей в рот. Она, шутя, выталкивала дольку языком в его жаждущие поцелуя губы, и так они играли долькой, как золотой рыбкой, пока один из них не надкусывал зубами фрукт и сладкий сок не брызгал и не заливал их подбородки, губы, шеи, грудь. И тогда они целовались уже по-настоящему. Серьезно. До задыхания. До исступления радости и страсти. И он, подняв, взбив и разметав ее юбки, втискивался в нее живым дрожащим копьем, заполнял ее, бил и толкал, желая жить и быть в ней, только в ней, там, внутри, в жарком и победно сжатом вокруг него, тесном, крепко сомкнутом, скользком, как устрица, обнимающем его зачинающую стать лоне, — о, это лоно Мадлен, измеренное сотней мужских копий, лотов и ломов, битое и не разбитое, как золотое яйцо из сказки, — вот она, страсть и радость! Только радость! И только страсть! И только с ней! И никто, никакая проститутка, никакая царица, никакая невеста, никакая жена не заменит ему ее! Бешеную Мадлен! Нежную Мадлен! Желанную, веселую, цветущую розу Мадлен! Сорви ее! Вдохни ее!
И он изливался в нее всей мощью пламенного солено-терпкого, светлого потока, — светом звезды, лавой недр, пучком солнечных лучей, взрывом белой морской пены, — соль и горечь, полынь и сладость, вы в ней, вы ударили навстречу ее прибою: они всегда взрывались вместе, вместе и только вместе, и это была единственная женщина в мире, которая во взрыве страсти была с ним и в нем, содрогалась в одном с ним порыве, била в его струю ответной горячей струей.
Эта женщина снова с ним. Она приехала.
Какого черта она приехала?! Он же ее уже забыл!
Нет. Не забыл.
Да и она, как видно, не забыла его.
Что есть забвение? Пыль, память?.. соль рассыпанных звезд в ночи над лагуной Венециа… огоньки украшенных цветами катеров на Зеленоглазой… кварцевый песок, и их пальцы ищут раковины и находят… мороженое на террасе, и сережка валится в вазочку, и он ищет ее позолоченной ложечкой, и безотрывно глядит, глядит, глядит на нее…
На эту женщину. Синие глаза. Золото волос. Ало горящий, вспухший в гневе и любви рот.
Она любит его. И примчалась к нему из-за любви.
Он владеет ею. Он владычествует над ней. Что и требовалось доказать.
— Твоя невеста сказала мне, что ты здесь.
Маленькая проституточка, лежащая во взрытой, перепаханной кровати, исподлобья, изумленно глядела на них. Ее клиент говорил с роскошной дамой в норковом манто не слишком понятно. На приморском жаргоне Порто Алессандро?.. генуэзских моряков?..
— О, девочка… Неплохо заработает за ночь. У тебя, Куто, хороший вкус. Она напоминает зайчика. Должно быть, резво прыгает. Худенькие лучше. Они легче. Их приятно сажать на себя.
— Заткнись! Она не хуже тебя. Она лучше. Убирайся! Ты меня утомила.
Глаза его говорили: «Останься, если сможешь. Если ты пошлешь к дьяволу мою грубость. Мои оскорбления. Мой мужской ужас перед тобой.»
Мадлен глядела на него.
Он глядел на нее.
Все пережитое ими всплыло перед ними.
Это огромная Голова Царицы Венециа всплыла в этот полночный час со дна лагуны, и вода стекала с ее шерстяных волос и погасших лампад на лбу, и с неподвижных расширенных глаз, и с картонных ушей, и с властного крутого подбородка.
Они целовали друг друга. Они любили друг друга. Это было меж ними. Любовь священна.
Черненькая кудрявенькая блудница скорчилась в постели, обняла руками колени, накрылась простыней. Застеснялась. Уж не жена ли это приехала к ее amore? Надо делать отсюда ноги. Удирать. Хорошо, денежку он ей дал сразу. И она успела перед тем, как брякнуться в постель, припрятать монету в носок туфли.
Мадлен протянула руки к графу. Красная пелена скорби, любви, воспоминания, жизни застлала ей глаза. Слез не было. Одна музыка звучала внутри нее: последняя песня сурового гондольера, уплывавшего от нее в синюю, звездную морскую ночь. И это была песня о двоих людях, о мужчине и женщине, потерявших друг друга навсегда.
— Уедем со мной, Куто… далеко… в Новый Свет. Барон… хочет тебя убить.
Когда она сказала слово «убить», ей стало смешно, будто это хотят убить муху, комара, осу. Прихлопнуть. Щелкнуть пальцами по смятому крохотному тельцу.
— Барон хочет убрать с пути не только тебя. Но и…
— Твоего теперешнего любовника, — вычеканил граф и повернулся к ней спиной.
В открытое на море окно дул бриз, шевелил занавеси. Проституточка неслышно выползла из постели. Голая, светясь во тьме тонким смуглым телом, пробиралась к туфлям и сброшенному на пол платью, одевалась, густо краснея. Она работала недавно и сильно робела перед мужчинами.