Ночной карнавал
Шрифт:
Он лег на нее нагим — китель и галифе смело, как ветром — и его сильная загорелая, смуглая спина пригвоздила ее к полу, заходила ходуном. Он входил в нее толчками и рывками, стремясь прободать, как воин прободал копьем живую грудь Распятого; о, больно!.. — застонала она и сама, противореча словам боли, взяла его за спину, за колышащийся крестец, и втолкнула в себя еще глубже, еще неистовее; вот он погружается в тебя, как весло погружается в теплую воду прозрачного моря, и вода обнимает весло, а весло не достигает дна; у счастья нет дна, оно бездонно, — и ты опять вонзаешь ногти в спину возлюбленного, умоляя: не бойся!.. иди!.. глубже!.. сильнее!.. страшнее!.. безысходнее… Любовь так велика, что исхода нет. Нет воли и победы. Никто не побеждает. Все — побежденные. Люби меня!.. пронзи меня…
А ты, ты обними меня, родная до боли; впусти меня туда, откуда нет возврата.
Я не вернусь никогда к прошлому. Ты — моя великая полома. Я все сломаю, поломаю ради тебя. Я забуду мечту о Царском венце. Я пристрелю своего коня, не раз выносившего меня из смертной сшибки великой битвы. Я буду бедствовать ради тебя; ради тебя я стану богатым из богатых, если ты пожелаешь. Я научусь всему. Я брошу все. Я стану тобой ради тебя. Я стану собой, самим собой на веки веков.
Они жили друг в друге. Они слились. Связались. Сцепились. Она обняла его ногами. Его копье дрожало в ней, вновь укрепляясь и наливаясь густым соком. Не взорвись. Не излейся. Взорвусь и изольюсь ради тебя. И не обессилею. И снова отвердею для сражения из сражений. Для любови из любовей. Ради тебя, любовь моя. Ради тебя.
— Боже… Боже, — прошептала Мадлен. — Я люблю тебя. Я так люблю тебя.
Она сплела ноги у него над спиной, над головою; они были великие любовники. Мышцы на его спине взбугрились. Он провел рукой по ее мокрой груди. О, моя маленькая, ты мокрая, как побывала под дождем. Это печка горит, огонь полыхает. Мне жарко. Внутри меня тоже мокро. Я полна белой влагой. Это мой сок. Пей его, если хочешь. Хочу.
Он наклонился и приник губами к раскрытым створам живой рапаны. Горький, сладкий, сияющий сок; слезы из глаз Бога; вино из недр Вселенной. Любви плотской нет. Есть только душа, воплощенная в теле. Я пью тебя, ибо люблю. Ибо ты — часть меня, и, доведенная до содроганья безумья и счастья мной, ты проникаешь в меня снова соком любви, стекаешь по моему языку и глотке. Сплетенье тел безгранично. Нет повторенья. Нет заклятья, чтобы остановить время. Оно течет, вспыхивая светом, как сок из твоей переполненной чаши, из потира твоего лона. Я причащаюсь тебя. Раскинь еще ноги. Белые, узкие стебли жизни. Ты растешь ввысь и вверх. Всегда вверх и вверх. У тебя нет ни верха, ни низа. Мы невесомы. Мы летим в небе любви, как боги. И я целую твое лоно. И я целую нагую грудь твою.
Он поднял голову от ее разверстого чрева, встал на коленях над нею; она взяла его неутомимое копье в дрожащие руки, целуя, бормоча:
— Войди в меня снова… я за целую жизнь… истосковалась по Тебе…
И он опять упал не нее, согнув ее ногу в колене сильной рукой, толкая ее упорно и безостановочно, стремясь выпытать у нее толчками, цепью, вереницей ударов: любишь ли?.. любишь ли… любишь?!.. И она отвечала: люблю… люблю… люблю!.. — танцуя на голом полу навстречу ему всем сияющим, как свечка в темноте, телом, истекая накатывающим, как волна, огромным желанием. Они безумно рвались, соединяясь, навстречу друг другу, и желание не избывалось, а росло.
— Я боюсь, — прошептала Мадлен, — я боюсь… она сильнее нас… она победит нас…
— Кто?.. — шепнул он, налегая на нее всей тяжестью прошлого. — Любовь?..
— Да. Я не знаю, кто из нас…
Он не дал ей договорить. Перевернулся на спину. Прижал ее к себе, вламываясь в нее глубже, вдвигаясь; он был нож, а она была священная корова с синими огромными глазами с поволокой, и это было жертвоприношение. Он приносил ее в жертву Богу Любви. Жестокие, могучие танцы у этого Бога. Он не прощает измены. Он не прощает обмана. Он любит лишь тех, кто любит. А любят на земле немногие.
Она сидела на нем, как сидят царицы на троне; радостно глядела на него.
— Как ты прекрасна, возлюбленная моя, — сказал он тихо. — Сосцы твои — ягоды черники. Ключицы твои — ветки ольхи. Глаза твои — озера, полные чистой холодной влаги. Я пью из них и не напьюсь. Щеки твои — сливки застылые. Румянец лесной зари играет на них. Шея твоя — журавль колодезный. Живот твой — сугроб, серебряной метелью наметенный за долгую ночь. И вся ты — Царица моя, Царица моей земли, моей родной, поруганной земли, Княгиня сердца моего, заброшенный в пропасть ключ от жизни моей.
Она не удивлялась, что он говорит так непонятно. И она не ощутила, не поняла, не заметила, где он бросил говорить по-эропски и стал говорить на языке земли Рус.
И она не знала, почему она понимает его; время стерлось, будто смахнули грязь мокрой тряпкой. Зеркало выблеснуло. Она наклонилась. Поглядела в его лицо, в живое зеркало.
Там отражалась она.
Она и только она.
— Всмотрись в меня, — прошептал он, медленно и сладко двигаясь в ней, продолжая пронзать ее собой, — может, ты что еще увидишь.
Он не отворачивал от нее лица. Она легла на него плашмя, на его грудь, придавила его своею тяжестью, и он засмеялся от счастья.
Она вглядывалась в лицо перед собой; зеркало плыло, вспыхивало, мерцало, тени внутри него гасли и сдвигались, ткани разрывались, отлетали прочь, снега заслоняли чьи-то чужие лица, рты, распяленные в вопле, отчаянные глаза, жесты грозящих и молящих рук. Ноги бежали — в лаптях, в хрустальных туфельках, в кирзачах. Красные сполохи метались и обрубали мгновенные объятья. Пушки гремели. Взрывы раздували черные комья земли. Гул аэропланов несся с пустых небес. Коршуны и вороны слетали на поля, усеянные мертвыми людскими телами. Тела. Недвижные тела. Ее тело тоже станет ледяным, недвижным? И это тело — воплощенная душа — сама любовь — сгусток любви и страсти — под ней, над ней?! Я нашла Тебя. Я Тебя никому не отдам. Отдашь. И не задумаешься. И уйдешь прочь. Как все и всегда. Это я тебя не отдам никому. Гляди еще. Видишь?. Видишь… там, в глубине?!..
Она пригнулась ниже. Приблизила глаза к его глазам.
— Что там, мой Князь?.. — прошептала, содрогаясь.
— Это ты, — шепнул он, сжимая ее плечи руками. — Это же ты. Не видишь разве?.. Это ты и я. Там. Давно. Далеко. Смотри еще. Узнаешь их?..
Мадлен наклонилась еще ниже.
Ее ресницы коснулись его ресниц. Бездонье синевы распахнулось.
Она вошла глазами внутрь него.
Она оказалась внутри потерянного мира.
Вокруг нее сиял и пел потерянный Рай, и она пешком, босиком, нагая, неузнанная, шла по саду Эдему, и из ее глаз лились слезы, и она заслоняла нагие груди и низ живота руками, чтобы стыдом защититься от насмешек.
Никто не смеялся над ней. Никто не видел ее.
Она шла, невидимая, и видела всех, кого потеряла.
Оглянулась назад — туда, откуда пришла. И потеряла сознание.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ТАНЕЦ НА СТОЛЕ
...Она открыла глаза и увидела, как в комнату вбегает солнечная девочка в белом, с оборками, развевающемся платье.
Ленты на соломенной шляпке развязались. Шляпка летит в сторону. Русые косы рассыпаются по плечам. Прозрачные глаза цвета пасмурного северного неба изумленно останавливаются на Мадлен.