Ночной карнавал
Шрифт:
— Вы придете?.. Зачем я спрашиваю… Мне пора… Меня ждут… Я вас больше не целую — это опасно для нас обоих… Улица нам не простит… Прощайте!..
Он побежал, путаясь в полах длинного, бьющего по пяткам плаща. Поминутно останавливался и оглядывался на нее. Его глаза восхищенно блестели из-под военной фуражки. На скулах горел лихорадочный румянец. Снег падал крупными хлопьями на его плечи, на плащ и фуражку, таял на щеках и перчатках. Солнце горело свечой сквозь снеговые тучи, переливалось розовой жемчужиной в уксусе.
Она помахала ему рукой, подобрала с земли сумку и круглую коробку с тортом. Торт можно запустить как колесо, и он покатится по снегу. Он будет катиться, и дети будут бежать за ним, ловить его, а потом он закатится в руки нищенки, клошарки, что сидит под мостом на теплой
Мадлен толкнула коробку. Торт покатился.
Уличные гамены засвистели. Закричали петухом ей вослед.
О моя черная, срубовая изба в северных лесах. Там сосны, как органные трубы. Там пихты острые, как ножи. С пихты Ты срезал ветки и сделал веник, чтобы нам париться в бане. Я натаскала Тебе воду, Ты растопил печь, и камни разогрелись. Гостя сперва привечают за столом, чаем поят, пирогами потчуют, а потом парят в баньке. Земля укрыта снегом по горло. Хоть Ты и Великий Князь, а любишь скрываться сюда, под полог Севера; и Сияние тут тоже играет, ходит по светлому ночному небу, вышитому светлыми и радостными звездами, как протодьяконская парча. Ты купил эту избу у своего же крестьянина. Откупил: выложил на стол немыслимые деньги, мужик закрестился с перепугу, а Ты сказал твердо: стройся заново, а я тут буду жить. Уходить от большого и глупого света. От сражений и битв. От Столпотворения Вавилонского. Мужик Твои деньги взял, низко, до земли, поклонился. Ты любишь землю. Ты слышишь, как течет в ней кровь. Ее кровь. Кровь убитых и закопанных в нее. Кровь живших на ней и смиренно ушедших в нее, сложивших руки на груди крестообразно, спящих внутри нее в деревянных рубахах и бушлатах.
Ты поишь меня чаем, а икона Спасителя глядит на нас из красного угла. Глядит радостно. Не хмурит брови. Я не выдерживаю прихлебывать чай и одиноко сидеть на стуле. Я сажусь Тебе на колени, обнимаю Твои ноги ногами. Чувствую под собой Твой жар; Твое восставшее навстречу мне, любящее, копьеносное естество. О, все на свете, освященное любовью, — Божье. И Ты мой Боженька. Боженька Ты мой. Ты целуешь меня с несдерживаемой страстью. Радостные губы Твои крестят, омывают, благословляют мои губы, мое лицо. А еще чаю!.. А еще варенья!.. А я еще из подпола достану… А банька-то протопилась уже!.. Мы с утра топим… Все до нее никак не дойдем…
Ты идешь в валенках по добела отмытым, отскобленным ножом половицам, по самовязанным половикам, ударяешь по забухшей двери, и клубы морозного пара врываются в избу.
Выходи! Там Солнце! Много Солнца!
Мы среди сугробов; глядим на верхушки пихт; следим, как Солнце закатывается за черные зубцы северной хвои. Наши предки здесь жили много веков до нас. Ты обнимаешь меня пылко; Ты без зипуна, в одной рубахе, и тело Твое опять прожигает меня. Мы ненасытны. Мы никогда не насытимся друг другом. По тропинке, протоптанной в высоком снегу, мы бежим в баню. Она жарко натоплена. Туда нельзя зайти. Черные бревна, прокопченные долгим — за всю жизнь неизбывным — жаром. Клади меня на полок, нагую. Окатывай горячей и ледяной водой из шайки. Бери пихтовый веник и хлестай меня — по животу, по спине, по бедрам. Что ж Ты не хлещешь?.. а нежно водишь, а пылко колешь мягкими иголками, да отчего ж они сделались мягкие… от кипятка?.. от Твоей любви… О красавица моя, как я желаю тебя и жажду. Что Ты… с ума сошел… в бане нельзя… сердца остановятся, угорим… Ты обнимаешь меня сзади, прислоняешься грудью и горячим животом к моей распаренной, розовой, как ягода малина, спине. Ты слегка приседаешь, обхватив меня руками за грудь, и пальцами находишь черничины моих сосков. Как больно. Как нежно. Какая тишина в бане. Черная банька, затерянная среди лесов и болот. Нас не видят ни Солнце, ни звезды. Нас видит только Бог. Ты кладешь пылающую руку мне на крестец, раздвигаешь ягодицы, упираешься живым штыком, великий солдат любви, мне в парное, дышащее жаром лоно. Лонные губы подаются, целуют Твой горящий острый выступ, вбирают его, втягивают. Ты во мне. Ты идешь глубже и дальше. Тебе пределов нет. Ты воин. Ты Князь. Ты поял меня, жену свою, в жаркой чернобревенной бане своей.
Ты во мне,
И Ты толкаешь меня внутри: сядь на меня!.. я княжеский конь, а ты княгиня моя, так езжай верхом, далеко, далеко… И я поднимаюсь, и тело мокро, и мыльная пена сползает и светится радужно, и перед глазами все блестит и вспыхивает и застится туманом и паром, как старое, со слезшей слоями амальгамой, зеркало, — и в сем зеркале вижу я себя, как я скачу на коне, как хватаюсь бредовыми руками за гладкую конскую шкуру, за холку, за круп, а это уже не конь, это Ты, только Ты, до могилы только Ты, вот Твои поющие ребра, вот Твой кадык и губы Твои, я нашарила их вслепую, и Ты кусаешь мой палец и шепчешь: «Я тебе новый перстень куплю, о княгиня моя!..» — и я задыхаюсь, так жарко в бане, так полна она паром и влагой, так кипит вода в чане, катятся по дощатому полу шайки, летят под потолком березовые веники, а на пихтовом мы лежим, и иглы колют нам голые животы и лопатки, и задыханье подкатывает к горлу, и я немотствую, и боль, великая радость-боль пронзает меня насквозь, а Ты вынимаешь из меня копье, окутанное облаками пара, и я склоняюсь, красная, разгоряченная до исступления, и целую его, ибо это Ты, ибо вечна война любви, ибо я не могу не целовать Тебя везде, всюду, всегда, во веки веков, аминь.
А рядом с черной банькой, где творится наше таинство любви, идет жизнь: крестьяне вытаскивают из погребов соленья, бабки пекут постные блины, на лесопилке пилят громадные сосновые стволы, и мягкая стружка летит во все стороны, и золотые опилки толстым ковром укрывают снежную остылую землю: иди, девочка, по золотому ковру, озирайся, это твоя земля, это твои крестьяне, это твоя жизнь. Только твоя. Никто и никогда не увидит, не узнает ее.
Это твой народ.
Это твои высокие, черные пихты, и дятлы, долбящие их в темечко, и острые звезды, резко входящие в нутро твое и под ребро, как Господне копье.
— Мадлен!.. Тебя к мадам!..
Что еще надо от меня этой попугаихе?!
Каблуки стучат. Цок, цок, цок. Наверняка у мадам сто придирок. Она не примерная девка. Она девка хлопотная. С ней хлопот не оберешься. И, хоть она и зарабатывает денег больше всех в Доме, она чаще всех в отлучках; она принимает гостей, когда хочет, а не по приказу; ее то и дело забирает к себе этот сумасбродный граф; она развращает подруг россказнями о свободе, жизни в богатых домах, об аристократах и герцогах и князьях… каждый сверчок знай свой шесток! Мадлен — непростая штучка. Ну, иди, иди, цокай каблуками на весь постылый мраморный Дом.
О, будьте прокляты, ночи Клеопатры.
Какая она, к черту, Клеопатра?! Кто ценою жизни купит ее ночь?! Года идут. В золоте кудрей вспыхнет седина. Ты, седая Клеопатра, проси милостыньку близ мостовой, как простая нищенка! Тяни морщинистый черпак руки! Тебе и не подадут. Тебе в руку — плюнут. Поэтому пользуйся пока тем, что имеешь. Не ропщи. Выслушай все, что закрякает тебе в уши мадам. Ты покамест от нее зависишь. Ты — белье на ее бельевой веревке. Так сохни же на морозе!
— Что вам, мадам Лу?