Ночной мотоциклист (сборник)

Смирнов Виктор Васильевич

— Маврухин.

— Нда… Это когда бочка с «обтиркой» загорелась на берегу?

— Верно.

Я тотчас вспомнил волнения той ночи. Теплоход стоял на втором причале, под самым фортом, там, где докеры складывают всякий мусор. Ночью вспыхнула одна из бочек с «обтиркой» — промасленным тряпьем. Очевидно, произошло самовозгорание. Над бочкой возник двухметровый огненный столб. Маврухин, напуганный близостью огня, разбудил капитана, и тот отвел теплоход подальше, на восьмой причал, где мы и остались. Тем временем Валера, Ложко и я справились с пожаром,

закрыв бочку брезентом.

— А ведь действительно давление в ресивере было стравлено, — сказал Кэп. — Пневмостартер у нас берет с первого оборота, а в тот раз дизелек еле завелся.

— Знаю, — хмуро сказал Ложко. — Я утром спустился в машинное. Около сорока атмосфер вместо пятидесяти. Проверил штуцер — свинчен на шесть витков.

— На свете есть много, друг Горацио… — начал было Валера, но Кэп раздраженно перебил его:

— Хватит. До чертей договоримся. Предчувствия, штуцера, голоса с мостика!

Ребята нехотя разошлись по каютам.

Этой ночью Леша нес вахту…

Он поднялся на мостик, поставил шезлонг. Лицо его от раскуриваемой трубки озарилось красным светом.

«Мальчик из коробки с тортом». Язвительная Карен, этот мальчик не такой уж приторно–сладкий. Не надо верить чистенькому личику, блеску бриллиантина и безукоризненно вежливому тону. Лешенька Крученых провел три года в колонии для несовершеннолетних. У него особые причины носить в будний день открахмаленную рубашку и аккуратно повязанный галстук.

Он старательно бережет в себе чистенького, отутюженного пай–мальчика, так не похожего на того «урку», который однажды ночью убежал от пьяного отчима.

Я поднялся на мостик и присел на скамейку рядом с шезлонгом Леши.

— Ты выдумал насчет штуцера?

Это был первый пришедший в голову вопрос — завязка разговора.

— Нет, не выдумал.

— Странная история. Как ты ее объясняешь? Зачем кому–то понадобилось свинчивать штуцер?

Замечательная пенковая трубочка гасла. Леша, отчаянно пыхтя, придавил большим пальцем табак.

— Кто его знает… Сейчас все мы не в себе, ищем чего–то. Нелепо вышло с Маврухиным, как нелепо! Случайность…

Рядом с «Онегой» прогудел мощным мотором катер. Нас качнуло, стукнуло о пирс, и теперь свет лампочки, горевшей в рубке, падал прямо на лицо Леши Крученых, я же оставался в тени.

— Просто я смолчал на камбузе, — сказал я. — Такое знаю, что все бы ахнули.

Я внимательно наблюдал за ним. Чуть–чуть излишне подчеркнутое безразличие, чуть–чуть убыстренная реакция — здесь все зависит от этого «чуть–чуть». Я взял его за руку — как бы по–дружески, желая полностью довериться. Мои пальцы ощущали и малейшее движение мышц и биение крови. Человек может научиться владеть мимикой, но мышцы руки и пульс всегда выдают волнение. Этот принцип использован и в «детекторе лжи».

Леша поднял бровь и спросил довольно иронически:

— Ты видел привидение, которое скрутило штуцер?

— Нет, я в самом деле знаю. В тот же вечер догадался обо всем.

Конечно,

это был детский, наивный блеф. За такие штучки меня следовало бы дисквалифицировать с последующим недопущением к оперативной работе сроком на двадцать лет (за двадцать лет подрастет более толковое поколение). Но я делал ставку на атмосферу тревоги. Леша, как и все, был взбудоражен после разговора за ужином. Если бы мое предостережение попало на больное место, я сразу почувствовал бы это.

Но реакция поммеха выражалась в простом любопытстве. Никакого испуга, настороженности:

— Да ты рассказывай, не тяни!

Тогда я наклонился к нему и шепнул на ухо:

— Машутка влюблена в механика.

— Фу ты, черт! — сказал Леша Крученых. — Кто же не знает? Об этом сигнальщики флажками пишут. Старый анекдот рассказываешь!

Он хлопнул меня по плечу, по–дружески прощая туповатость.

«Ерунда, ерунда и еще раз ерунда! — сказал я себе, спустившись с мостика и стукнув кулаком о твердый обод спасательного круга. — Эти четверо ни при чем. Что ты суетишься и устраиваешь дурацкие экзамены, от которых душе тошно?»

Я прошел в душевую. На стоянках, когда дизель не работал, нам приходилось довольствоваться холодным душем. «Прочищает мозговые извилины», — говаривал Кэп.

Действительно, прочищало. Душ был жестким, как терка, и сразу снял усталость.

Я провел ладонью по изогнутой водопроводной трубе и нащупал плотное кольцо изоляционной ленты. Из–под нее били тоненькие струйки воды. Вездесущий работяга Прошкус в самом деле поработал в душевой.

К черту, сказал я. Верю тебе, Боцман. И тебе, лодырь Ленчик, и тебе, мудрый философ Марк Вале, рий Петровский. Верю всем четверым.

Очевидно, это решение и было вторым, моральным душем; исчезла никотинная горечь, оставшаяся после разговора с Лешей. Все стало просто и ясно. Я постучал в каюту Боцмана и вошел к нему не как «сыщик», нарядившийся в тельняшку и полный профессионального любопытства, а как человек, жаждущий дружеского разговора.

Боцман лежал на верхней койке и пришивал пуговицы к кителю механика.

Увидев меня, он заулыбался.

— Хорошо, что зашел. Одному плохо. Хочешь покушать? Может, холодного компота?

— Ты как нянька, — сказал я — Расскажи что–нибудь о своей деревне.

— Тебе в самом деле интересно про мою деревню? — обрадовавшись, спросил Боцман.

— Правда.

Я закрыл глаза, слушая монотонный голос Стасика У каждого из нас есть «своя деревня», о которой можно рассказывать бесконечно. Своя деревня — где все первое. Первый шаг по скрипучей половице, первое падение, первый шлепок… У меня тоже есть такая деревня — Колодин. Патриархальный и добрый. В нем живет Ленка. Красивая, озорная и… патриархальная в своей слепой преданности и самопожертвовании. Но если б не было слепой привязанности, готовности к отказу от себя, беззаветного служения другому, что стало бы со всеми сирыми, слабыми, споткнувшимися, ждущими милосердия и ласки?