Ночные бульвары

Райнов Богомил Николаев

– Еще одно открытие.

– По-моему, я хорошо передал этот жалкий интерьер и жалкую наготу этого худенького существа, и, может быть, часть ее жалкой надежды, что уж это-то воскресенье не будет таким же, как все остальные, что это-то воскресенье станет настоящим праздником. И в лице, по-моему, было выражение, и тело было хорошо погружено в сумерки, и луч от невидимого окна в крыше косо опускался на грязную стену и на жалкое худое плечо…

– Боже мой, у тебя глаза на одно тоскливое. Да располагай я деньгами украсить комнату,

я бы купила себе какой-нибудь пейзаж с пальмами и морем – с чем-нибудь красивым, а не таким, как то, что у меня каждый день перед глазами.

– Если есть деньги, возьми себе лучше настоящую пальму. Это еще приятнее.

– И настоящее море?

– Почему нет. Съезди на Лазурный берег – пальм и моря, сколько хочешь. Ты смешиваешь картины с курортом.

– На курорте я была только раз. Но это – одна из моих грязных историй, потому что богач мой оказался никаким не богачом, а каким-то мошенником и проиграл свои деньги, сколько у него было, в казино, а я еле-еле обратно вернулась.

– На гостиничной кровати, наверно, на дорогу заработала.

– Не важно. Расскажи лучше про ту, страшную.

Робер молчал.

– Ну, расскажи! Чего ты замолчал?

– Вот ведь каков человек, – сказал всё так же, словно про себя, Робер. – Постоянно повторяю себе, что это – прошлое, меня не касается – ни меня, ни былой Mарианны, – а стоит только подумать, как ты с этими стариками извращенными вертопрашила – и как будто кто-то желудок мне горстью мнет. Отвратительно.

– Нет, правда, тебя-то это каким боком касается? Ты что, ревнуешь, что ли?

– Пожалуй, да; похоже, что ревную. Ревную, как будто ты мне жена. Как будто ты мне жена, без которой я не могу.

Она ничего не сказала, словно не слышала. Потом чиркнула спичкой. Зажгла сигарету.

– Ты так и не дорассказал мне про ту, страшную.

– Рассмотрела она мои работы. Без особого интереса, впрочем.

«Умелость у вас есть, – вынесла она приговор. – Но никакого понятия о том, что творится сегодня. Подобные работы непродаваемы… Я не утверждаю, что если вы перейдете на другие, то непременно преуспеете, но с такими, как эти, неуспех вам гарантирован на 100%.»

Разглагольствований такого рода я уже слышал много и стоял и слушал лишь потому, что что-то говорило мне, что пытаться нужно до конца.

– Вы правы, – согласился я, – но работы эти я делал для самого себя. Не на продажу.

– Но вы ведь их предлагаете.

– Предлагаю, потому что уже месяц без крыши над головой и потому что со вчерашнего дня у меня еще не было ничего во рту, и потому что мне больше нечего предложить. И если непременно нужно будет спрыгнуть с какого-нибудь шестого этажа, то я хочу, чтобы это произошло как можно позднее.

На лице у нее показалось что-то вроде улыбки и она крикнула в комнату в глубине.

– Папа, я ухожу ненадолго – пускай Пьер за магазином приглядит.

А затем мне:

–

Пойдемте. Выпьем по чашке кофе.

И мы пошли в бистро на углу и пили кофе, и она заказала мне бутерброд, и потом еще один, и еще один, и мы долго разговаривали, особенно я, – потому что после того, как долго не ел, становишься просто пьян от еды, – и не знаю, что именно я говорил: про Ван Гога и про абстрактное искусство, и про все такое прочее, – а под конец она мне сказала, что я явно много читал и видел, но все это перемешалось у меня в голове в кашу.

– Если у вас будет немного времени под вечер, заходите снова… Сходим на выставку. Увидите настоящее искусство.

Если у меня будет немного времени? У меня было столько времени, что я просто не знал, куда его девать, и еле дотерпел до шести, потому что ей не пришло в голову дать мне хотя бы два франка, а я был без сигарет и не мог даже взять пачку бумаги, чтобы курить окурки.

– На, закури! До окурков мы еще не дошли.

Марианна подала ему через плечо пачку.

– Ты догадлива. Мне действительно страшно захотелось курить, когда я вспомнил те бестабачные дни.

Он вдохнул обильный горький дым и приклеил сигарету себе на губу.

– Тебе не надоело то, что я рассказываю?

– Нисколько. Только я еще ничего интересного не слышала.

– Знаю я, чтó для тебя интересно.

– Ничего ты не знаешь. Продолжай.

– Выставка была – абстрактная мазня, но не без уменья. Художник видел краски и знал грамматику, но все они были – два-три приема, повторяемые до отвращения. Это то, что называется «иметь свой стиль». Человеком он, впрочем, оказался неплохим и позднее мы с ним подружились. И… Марианна!

– Да слышу, слышу.

– Марианна, эврика! У меня есть квартира.

Марианна спустила ноги с лавки и повернула голову:

– Тебе что, шесть часов нужно было, чтобы к этому открытию прийти?

– Перестань, главное, что у нас есть квартира. Виллочка Жана-Пьера, того самого художника.

– А где она, эта виллочка?

– Далековато. На Марне.

Марианна простонала и снова подняла ноги на сиденье.

– Шутник. Туда самое малое – десять километров. А я и двух пройти не смогу. Нет, тут умирать будем.

– Но это – чудесный домик. Со всем, что требуется. Это – моя мечта. И даже если там вдруг Жан-Пьер, то нам все равно достанется кухня. Но Жана-Пьера нет, а ключ – под плитой в саду.

– Кончай, не зли меня.

– Как я раньше не вспомнил, в «Нарциссе», пока еще метро работало.

– Да если бы и вспомнил, я бы с тобой не пошла. От «Нарцисса» я бы с тобой не пошла.

– А сейчас пойдешь?

– Ни в коем случае. Десять километров – ты сдурел. Возьмем что-нибудь теплое на Рынке на эти жалкие франки, которые я раздобыла. Потом рассветет, а как рассветет, увидим. Пусть только ноги у меня отдохнут еще немного.