Ночные бульвары
Шрифт:
«Ты один. Один в ночи и в этом городе, где у тебя нет никого, где ты дал исчезнуть и последнему человеку, с которым мог бы быть вместе, за которого мог бы ухватиться, чтобы не упасть в пустоту. Ты один. И до конца. И навсегда.»
Робер пошел обратно. Он спешил. Потом побежал. Добежал до Рю-Дё-Лап, огляделся и направился через толпу. В бары заглядывать нет смысла. У ней нет денег на бары. Бары он осмотрит на обратном пути.
– Марианна!
Она еле-еле шла там, впереди, в толчее мошенников, уличных женщин в юбках-зонтиках. Робер
Он схватил ее под руку и вздохнул.
– К чему вся эта комедия? – спросила Марианна. Голос у нее был глухой, почти безразличный.
– Не спрашивай меня. Иди сейчас.
Он шагал быстро, прокладывая дорогу через толпу.
– Ну, куда ты меня так тащишь? Я не могу так быстро идти, как ты.
Однако он не замедлял шага и, держа ее под руку, почти волочил за собой, словно хотел вытащить вон из этого кишащего, потного и пропахшего одеколоном человеческого потока, и остановился, лишь когда они оказались далеко на пустой площади.
– Остановись. Я задыхаюсь.
Он тоже задыхался и, остановившись, схватил ее за плечи и, не думая больше о том, что делает, обнял ее, и лихорадочно прижимал к себе это тело, которое несколько минут назад бултыхалось кто знает с кем в гостиничной кровати.
– Слушай, Марианна. Я не могу без тебя, Марианна.
Она уткнулась лицом ему в плечо и спина ее легко сотрясалась.
Она смеялась своим беззвучным смехом уличной женщины. Нет, она плакала и не могла больше сдержать свои рыдания, и расплакалась в голос, и всхлипывала, как маленькая девочка, – эта большая, начинающая стареть женщина, – а он лишь обнимал ее за полные беспомощные плечи, и неясно слышал свой собственный голос, который все повторял глупо и стесненно одно и то же:
– Марианна… Не плачь, Марианна. Не надо, Марианна.
А Марианна плакала и напрасно пыталась подавить свои всхлипывания. Она хотела что-то сказать, но всхлипы все так и давили ее, и Робер ощущал рядом со своей щекой ее мокрое лицо и неловко обнимал ее, все повторяя и повторяя свое.
Наконец она овладела собой, слегка отстранилась от него, достала из сумки платочек и утерла глаза.
– Я думала, все кончено.
– Ничего не кончено. Все только сейчас начинается.
– Когда увидела, как ты уходишь, подумала, что все кончено.
– Я тебя сильно ударил?
– Не знаю. Когда я увидела, как ты уходишь… решила, что все кончено.
– Но потом же увидела, что я иду к тебе.
– Да. И даже не поверила.
Она машинально попыталась немного навести порядок у себя во внешности. Достала зеркальце, помаду и подвела губы.
– Но я это ради тебя сделала, Робер. Клянусь тебе, что я ради тебя это сделала…
– Мерси.
– Иной раз случалось это ради нескольких обедов делать или чтобы хозяйке что-нибудь кинуть, а сейчас я обошла впустую все эти дыры и не нашла ни сантима, и подумала о том, как ты сидишь там у входа с разбитой головой, и сказала
– Ладно. Прекрати.
– Боже, Робер, не вскипай опять. Попытайся меня понять. Для меня это давно уже не больше, чем краткая гнусность, и я лгала тебе, когда рассказывала, что заключаю только долгосрочные сделки с богатыми стариками, лгала тебе, потому что это у меня давно в прошлом и у меня уже не та внешность, чтоб меня богатые старики покупали, а я живу, как могу, и если еще не выставила себя на тротуар, то только потому, что много повидала и знаю, что непременно стану добычей сутенёров. Я конченная, Робер, конченная окончательно и до конца, и…
Она снова расплакалась, на этот раз сдавленно, лишь тихо всхлипывая.
– …и я совсем одна – я всегда была одна, еще с тех времен в Эксе – всегда одна и всегда без мужчины при таком количестве мужчин, и всегда ждала, что случится чудо, но чудес не случалось, не происходило никаких чудес, а ты пришел так поздно, когда все уже кончено, чтобы найти одни лохмотья, на которых только имя и осталось…
– Успокойся, – тихо сказал Робер. – Ну же, успокойся. Сначала тебе надо успокоиться. После поговорим. И хватит нам здесь стоять. Пойдем.
– Куда?
– Посмотрим. Главное, пойдем.
– Я не дойду до Марны, Робер. На этих каблуках…
Потом нагнулась, сняла с себя туфли и взяла в руку.
– Хорошо, пойдем.
Они шли больше часа, изможденные и молчаливые, по длинным пустым ночным бульварам, потом по темным аллеям леса Венсен, потом по обочине извивающегося по холму шоссе, и сейчас, поднявшись на высоту, остановились перевести дух.
Светало. Черная синь неба светлела, и сияние города – грязно-красноватое – едва мерцало далеко с той стороны темной линии леса.
– Дай мне в конце концов эту легендарную последнюю сигарету, – сказал Робер, садясь в яму у дороги. Марианна села рядом с ним, открыла сумку и достала немного помятую папиросу.
– Разделим пополам, – предложил Робер.
– Не говори глупостей: это значит выбросить два окурка. Кури и оставь мне немножко.
– Станем курить по очереди, – решил Робер.
– Так будет честнее всего.
Он закурил и жадно вдохнул дым, потом, еще не выдохнув до конца, вдохнул второй раз и подал сигарету Марианне. Марианна сделала одну затяжку и вернула ему.
– Милостыни не прошу, – проворчал Робер. – Будем курить поровну.
– Ты как ребенок, – сказала Марианна. – Совсем как ребенок. Ребенок с сердитым взглядом и морщинами под глазами.
– И в красной шапке. Маленькая Красная Шапочка, как тебе? Только не воображай себе, что ты страшно мудрой стала. Мудрость и ты, это, знаешь, не синонимы.
– Ладно, это ты мудрый.
– Нет, я тебе серьезно говорю. Ты с тех еще пор одни глупости вытворяла, причем с убеждением, что ты страшно практична.