Ноль три
Шрифт:
— Будет дождь? — спросила Наташа, показав на сумочку, из которой торчал зонтик. Она, несомненно, заметила мои озирания по сторонам, но — свои люди — все поняла и не обиделась. Внешне, по крайней мере.
— Хуже! Будет гроза, — ответил я, знаменитый метеоролог, морской, можно сказать, волк.
— Да, как Зощенко? — спросил я уже в вагоне.
— Тебе это интересно?
— Мне все интересно, если это касается тебя, — это было правдой.
— Нормально. По-моему, скучно не было. Даже поспорили. Даже до крика дошли.
Это такие
А Наташа — хозяйка дома. Она надевает праздничное платье, люди на заседания и ходят как на праздник. Друг друга повидать и заодно поговорить о чем-нибудь высоком. Так я это себе понимаю. Только бы оторваться от будней и унылости семьи.
Они как-то и специалистов приглашали. Ну, к примеру, вечер Ахматовой — слушают записи, кто-то стихи читает — все покуда мило. Но специалисту недосуг сидеть весь вечер и слушать лепетанья неспециалистов, ему бы свое доложить и уехать. То есть получается школьный урок, при специалисте и пирожные-то поедать неловко — кто ж это жует на уроке. Так что решили обходиться своими силами — хоть непрофессионально, да мило, по-домашнему.
Я хотел как-то сходить на такое заседание, но Наташа отговорила. Уверяла, что будет меня стесняться, исчезнет естественность хозяйки. Думаю, она боится, что я буду ироничен, насмешлив, а может, и нетерпим к чужому мнению.
Да я, по правде, и не рвался — не сдержу себя, буду глазеть на нее, не сумею скрыть восторга, чем внесу нездоровую струю в светское течение вольной беседы.
— А как капитан?
— Березин?
— Возможно, и Березин.
— Хорошо. Он даже малоизвестный рассказ Зощенко прочел. Из старого собрания. Да, было хорошо.
Об этом капитане я уже слышал несколько раз — после каждого заседания. Он у них староста и особенно активен. Учится в академии, но живет у матери, в нашем городке. Никогда его не видел. Он умеет удивить собратьев по клубу. Как-то принес запись голоса молодой Ахматовой и сравнил его с поздним голосом — уверял, что у настоящего поэта голос с возрастом не меняется. То есть голос он и есть голос.
Изыск какой-то — занятый человек, капитан из академии, а ходит в клуб провинциальной библиотеки.
— А что он ходит? — так я и спросил.
— Интересно, наверное. Может, ему с сослуживцами неловко говорить об Ахматовой. Их, может, детективы интересуют.
— Я, правда, думаю, его интересуешь ты.
— Это глупости. Его интересует общение с единомышленниками. Да, — вдруг вспомнила Наташа, — у меня же радость. Похоже, что мне дадут жилье.
У них как-то так вышло — за точность не ручаюсь, да Наташа и сама до конца не понимает эти гениальные хитрости нашего быта, — что строители, у которых отдел культуры арендует несколько комнат, решили прервать договор прежде времени и вытурить жильцов из этих комнат — своим не хватает, что покуда понятно.
— Они имеют право? — спросил я.
— Не знаю. Наверное, такое право есть. Да и кто мы такие? Бедные библиотекари. Да на лимитной прописке.
Да, но завотделом культуры — видать, хороший мужик, — сговорился с исполкомом (завотделом дружит с председателем исполкома, что помогает делу культуры), что жильцам тех комнат дадут какое-нибудь жилье. Уже в постоянных домах с постоянной пропиской.
Это Наташа живет здесь всего полтора года, а женщина, к которой я в день знакомства приезжал, стоит на очереди восемь лет. Очередникам все равно надо жилье выделять, так заодно чтоб и Наташа проскочила.
Хотя это не совсем порядок — человек не стоит на очереди, а не стоит, потому что не ставят, нет постоянной прописки. Но есть оправдание для исключений из правила — аренда кончается, женщина с малолетним ребенком.
Конечно, чего-то стоящего ей не обещают, но внезапно проклюнулась маленькая комната — подселение к одинокой старушке.
— Нет, ты избалован цивилизацией и не понимаешь, какая это радость — хоть каждый день лежать в собственной ванне, — мечтала Наташа. — А Марина обещает вовсе из ванны не вылезать. А на кухне всего два человека — я и старушка. А со старушкой мы подружимся — нужна же ей помощь на случай болезни. Только бы не сорвалось!
Пляж был почти пуст. Сиротливо торчали зонты, на песке сидели три пожилые оптимистки, ожидающие солнца. Впрочем, возможно, они слышали, что воздух перед грозой особенно полезен для здоровья.
Песок казался грязновато-серым. Вдали, у самой воды, бегала девочка. За ней гонялась пожилая женщина, девочка нарочито рвалась к воде, как-то странно, по-клоунски, выбрасывая ножки, женщина ловила внучку сосредоточенно и серьезно.
Тревожно вопили чайки.
Я увидел, что за соснами постоянно уходят вверх люльки огромного колеса обозрения.
— Никогда не катался.
— Так пойдем.
— Садитесь, молодежь, — приговаривала пожилая женщина, пристегивая цепочки к люльке — на тот, понятно, случай, если кто-нибудь захочет вывалиться на ходу. — Это колесо счастья.
— Спасибо, — сказал я.
Словно бы женщина раздает счастье не всем желающим, но лишь тем, кто его достоин.
Сиденья вращались, и можно было все вокруг осмотреть разом, но мы смотрели на залив.
Колесо медленно поднималось, вода уходила все вниз и вниз, крепость и тот дальний берег, откуда мы приехали, все вырастали и вырастали, и нетрудно было понять, что от дома родного не скрыться — о! высоко сижу, далеко гляжу! — стоит подняться чуть вверх, и дом родной все прибывает и прибывает.
То было ровное и медленное движение вперед и вверх, и мы сравнялись с ярко-зелеными верхушками деревьев, и выплыли сперва купола, а затем и целиком белая церковь, а дальше, вправо, танцплощадка и мелкие летние домики; а земля с высоты представлялась местом вовсе волшебным; и женщина, пустившая нас на колесо, была права, обещая счастье: краткое ощущение полета, и покой, и волшебный охват всех пространств разом, так что было понятно — это и есть вершина счастья, большего быть не может, и оно неповторимо.