Non Cursum Perficio
Шрифт:
Такой солёный снег сеется через сито небес.
Всё, что было, когда-нибудь повторяется. Только коснись рукой старого фотоальбома со снимками твоей безжалостной памяти, только открой оббитую алым сафьяном обложку, под которой ждёт старательная хронология revocabile tempus… Было так по-детски наивно думать иначе, стоя возле гранитной плиты с именем из восьми букв и трепеща всем телом от пропитывающего бальзамическим маслом, всепроникающего аромата свежих еловых ветвей у ног. Наивно...
Рыжик улыбнулся ртом-раной, и Мария, не видевшая, но почуявшая, содрогнулась от этой улыбки так, словно из неё самой сейчас выдернули стрелу. Может быть, ту стрелу, что выпустил когда-то давно Амур, случайно заблудившийся в соснах Антинеля?.. Рыжик продолжал смотреть в лицо Марии, и всё, что когда-либо было человеческого, детского, тёплого под его фарфором и шёлком – всё осыпалось теперь мелким инеем, сухими крылышками умерших осенью бабочек, чешуйками светлой краски, увядшими ромашками, на которых никто так и не нагадал любви.
Ненужная пыль... она уносится ветром, чтобы не вернуться, чтобы упасть в чьи-то ждущие ладони и прошептать сказку о золотом компасе и мальчишке Рыжике, что искал счастья – и даже нашёл. Жаль, ненадолго...
Жаль?..
Уже ничего не жаль, потому что некому. Потому что навылет. Потому что нужно закончить шов – а шьющую Иглу не остановит даже смерть. Сталь её не перебить ни ведьминой стреле, ни чему-то ещё... она не чувствует боли и не знает сомнений, Игла Хаоса. Она просто шьёт.
Рыжик коснулся плеча Марии ледяной ладонью, выпрямляясь. Чуть сжал, безмолвно благодаря – все слова замёрзли где-то там в нём, окоченевшими на лету птицами попадав на дно сознания. Ему было странно видеть их, ныне мёртвых, и ещё страннее – тревожить. «Нет, мир не перевернулся... Просто раньше его видело другое существо...» – подумал Рыжик, не в силах моргнуть и стряхнуть иней с ресниц. Сунул кончики пальцев в карман, коснулся холода серебряного ключа – теперь нет времени ждать, времени очень мало, его сжало в тугую пружину неумолимой силой близящегося финала.
Ключик – замок – истина. Рыжик связал, словно в узелковом письме, три эти необходимые вещи, и обернулся, скользнув равнодушным взглядом по мельтешению кружев. Ему не было интересно, какой ураган безумия смешал, сорвав с клумб, эти нежные цветы, зачем закружил их в вальсе смерти, в этой страшной смеси Чайковского и Шопена. Чёрные глаза отразили на миг античную статую, неподвижную и слепую от горя – леди Джанне, но не задержались, продолжая выискивать в сумерках, снеге и бинтах кусочек шоколада и спелого золотистого мёда. Не нашли; холодная ладонь упорхнула с плеча Марии, оборвав дрожь натянутой струны её тела, словно удар ножа. Рыжик шагнул прочь – и Оркилья качнулась следом, бессловесно и отчаянно, не желая выпускать, даже уже лишившись единожды и после позабыв.
– Не надо... Твоё место теперь здесь, Мария, – Рыжик чуть шевельнул заснеженными ресницами. Метель укутала его волосы подобием свадебной фаты, засыпав их огонь сладким белым забвением пепла. – Я... любил тебя.
Его улыбка-рана дрогнула и распалась на осколки, чтобы больше никогда не вернуться и не потревожить. Рыжик тихо коснулся уголка губ Марии ледяными пальцами, и боль ожгла его вместе с последним вздохом – мальчишка умер... Милорд – остался. Остался, чтобы уйти...
Любовь слепа, и её водит за руку Безумие.
Леди Джанне вспомнилась та старая-престарая история, и она подумала: сказки никогда не лгут. И ещё она подумала: говорят, каждый кузнец своего счастья. А я скажу: каждый плотник своего креста. Потом она вошла в ртутное озеро, бросив на берегу свои туфельки и своё Депо, и больше никогда ничего не думала.
Майло, не совсем понимая, что творится в заметаемом снегами стеклянном шаре Депо, тёрся рядом с кругом конечной, тщетно ожидая, когда вновь пустят трамваи. Он хотел домой.
Нотка тревоги за девчонок – не наделали ли глупостей, присматривает ли за ними Шэгги? Нотка авантюрного желания снова ужом-вьюном проскользнуть сквозь созданную Элен брешь в Антинель, поболтать с прикольным дядькой в белом пиджаке и наконец-то наесться.
Выпрашивая вчера печеньки у старикана, он, безусловно, наврал: сюда на Озёра Майло привёз на трамвае кучерявый химик Полли, с которым они крепко сдружились. Майло даже неуверенно думал, засыпая в полной шорохов и теней старой общаге на аллее Прогресса, что был бы рад иметь такого старшего брата. Или отца. Полли ведь был близким другом его мамы, Стефании Пеккала, – а откуда дети берутся, им всем ещё лет пять назад поведала Анияка, проведшая каникулы на Озёрах, у мамы Слады, в Гильдии... Да! Здорово будет, если так и окажется. Потому что Полли классный. Он совсем не боится нефти, много раз бывал на Заднем Дворе, жил в другом мире, умеет обращаться с тяжёлым электричеством так, как обращаются принципалы с узами – и вообще бесстрашный и весёлый. А то дядька-нулевик в белом пиджаке, конечно, авантюрист, но какой-то... с оглядкой. Чересчур осторожный. А молодость не признаёт осторожности, она давно уже записала это качество в «старушечий» раздел и относится к нему брезгливо-пренебрежительно, как к некоему возрастному рудименту, что ли.
Майло длинно вздохнул и посмотрел вдоль рельсов, прикидывая, сколько отсюда топать до ближайшей троллейбусной остановки на Нефтяге. Выпей его кровежорка, что там так долго можно открывать всем этим хихикающим, опасно пахнущим духами и пудрой девицам?! Они там поумирали все, что ли?.. Мальчишка сердито сунул озябшие без перчаток руки в карманы своего белого пальто с позументами. Плюнул на сиротливо торчащую из снега чепелину, не попал, разозлился ещё сильнее и перелез на шпалы. Ветер недовольно толкнул его в плечо, словно желая остановить, и принёс непонятно откуда шелестящий, какой-то заиндевевший шёпот: «Подожди... стой...». Майло нервно оглянулся, чихая от набивающихся в нос снежных хлопьев, и голос опять позвал, уже куда ближе: «Не уходи, подожди, постой...». Мальчишка вроде бы узнал это чуть придушенное пришёптывание, с которым разговаривал Поллин знакомый. Рыжик, вроде бы. Или Норд, они его по-разному называли. С некоторым неудовольствием Майло сделал пару шагов на зовущий его голос – и вздрогнул, когда из круговерти пурги выступила невысокая фигурка Рыжика. Это было иррационально, как удар током от обесточенного провода, и так же страшно и непонятно.
Вчера от Рыжика веяло теплом, пахло корицей, имбирём и яблоками – Майло, узмар, был очень чувствителен к тем запахам, которые рассказывали ему настроения и эмоции людей. Но сейчас от Рыжика не пахло совершенно ничем. Это было жутко.
– Майло, мне нужно в Никель. Мне нужен дневник твоей матери, Стефании Пеккала, – констатировал Рыжик, подойдя поближе и за цепочку вытаскивая серебряный ключик из кармана.
– Это то, на что я согласен обменять этот ключ.
– Эй! – Майло так задохнулся от возмущения, что даже забыл о своём иррациональном страхе.
– Эй, слушай, это же нечестно, и зачем тебе вообще мамин дневник?!
– Чтобы узнать правду о том, как она погибла.
– Как она... – Майло с силой прикусил нижнюю губу, стиснув пальцы в карманах, и с такой ненавистью уставился на Рыжика, что казалось – ещё миг, и этот взгляд, подобно удару кулака, расколет безразличную белизну фарфорового лица напротив. – Я сам тебе скажу, ты, слышишь?! Чтобы ты не совал свой длинный нос в мою – в нашу! – жизнь, кто бы ты ни был! Стефания была ведьмой, но не такой, как все эти вороньи души... она была северянка, отшельница, жившая не с небом, а с людьми. И помогала детям, создала своими силами целый интернат в Изборе, и со всем там управлялась в одиночку, вот так! Только зря, зря, потому что люди оказались куда хуже даже привокзальных ворон... Убили её из-за денег, подлые тввари, когда Стефания возвращалась из мэрии, ей там собрали на... новогодние подарки детям... вот как так можно?! Скажи, как?.. Десять выродков с электрозавода, на одну беззащитную женщину... следили, знали... они ведь специально её выбрали, мою маму... Стешку...
Гневный крик Майло на этих словах угас, осыпался осенней листвой, истончился до прерывистой нити горестного шёпота. Сын ведьмы и сын тьмы стояли друг напротив друга во вьюжном молчании, и белый ветер завивался на них спиралями, словно снежная пряжа на двух тонких веретёнах. Потом Рыжик, едва разомкнув губы, уронил каплей раскалённого свинца одно-единственное слово:
– Ложь.
Майло хотел опять закричать. Лежавшие обычно далеко-далеко на антресолях разума мысли о том, что его одиночество – это не самый лучший сорт свободы (в чём он не уставал убеждать всех в округе и себя самого), внезапно вернулись. Вернулись, безжалостно прожгли непрочный картон мальчишеской самоуверенности и углями рассыпались где-то в груди. Из-за этого Майло сейчас ужасно хотелось кричать, спорить и доказывать... но в какой-то миг перед криком он понял: действительно, ложь. Или только крохотный кусочек правды. Это фарфоровое неживое существо хочет найти её всю, целиком. Только вопрос... а нужно ли это Майло?.. Он сощурил золотисто-карие яркие глаза, сбитый с толку и ошарашенный. Он не знал ответа.