Non Cursum Perficio
Шрифт:
– Затем, среброглазая тварь, чтобы спасти свой – наш! – мир, – ведьма сощурила свои тёмные, с радужной плёнкой, глаза. Малюсенькие колокольчики на цепочках у её левого бедра согласно зазвякали на разные голоса, неприятно напомнив звон едущего трамвая. – Потому что безумная северянка-пряха обманула нас всех, наивных толкователей кофейных испитков!
Ведьма оскалилась и сильно тренькнула тетивой своего лука, едва её не порвав. Леди Джанне грызла губы, кропя ртутью мягкий спелый снег. Озёра кутались в тёмный саван близкой ночи, но не было ничьей власти вновь разжечь яркие лампы – хозяйка Депо, поверженная и раздавленная, уже не видела в том смысла. Она играла, играла в «А ну-ка, отними», и немного мстила, и немного воевала, и ёрничала, и пела новую весну… а сейчас из неё выдернули её любимую Иглу, и леди Джанне поперхнулась и умолкла, как граммофонная пластинка. Остались лишь тихий шорох да слепая сила инерции; повинуясь ей, Ртутная Дева выдохнула очередное бессвязное восклицание, обращённое к ведьме – кажется, это было её имя, Лара.
Ведьма подошла чуть ближе, наклонившись к полуобезумевшей, зарёванной, ставшей похожей на брошенную девчонку леди Джанне, и цокнула языком с некоторым сочувственным изумлением. Словно не ожидала такой реакции.
– Как же тебя зацепило, если так рвётся на лоскуты твоя пришитая к телу душа... а всё из-за... этого, – ведьма брезгливо махнула на пронзённого стрелой Рыжика, мёртво и немигающе уставившегося куда-то в снежное небо, еле подсвеченное далёким сиянием шахт Никельного завода.
– Пора бы тебе выйти из своего вечного детства, вздорная Ртутная девчонка, и не сожалеть о сломанных игрушках... особенно таких опасных игрушках. Зачем это пришло сюда, и чем оно здесь вообще занимается? Воскрешает мёртвых, закопанных белокурой дурой, да и другими, ещё более неспособными к мышлению женщинами? Никто здесь, на Озёрах, – Лара возвысила голос; её тёмные глаза переливались радужными пятнами, и от этого текучего взгляда начинала кружиться голова – несмотря на то, что никто, кроме леди Джанне, не мог посмотреть ведьме в глаза.
– Никто во всём Некоузье не задумывался о том, что станет с нашей землёй, если на неё наложить эти швы без анестезии? Всё, что питает нас, всё, что породило нас, таких разных – вас, трамвайщиц, нас, ведьм, и пауков, и ворон, и медных червей – оно едва не погибло, старательно зашитое поперёк горла этой рыжей тварью... И благодарите мою стрелу за то, что над Некоузьем больше не занесена беспощадная сталь, готовая изуродовать наши земли швами! Благодарите!!
Последнее слово Лара хрипло каркнула, стиснув пальцы на луке и встряхнув нечёсаной гривой смоляных волос – и в унисон с ней каркнула большая чёрная ворона, опустившаяся на плечо ведьмы из брюхатых мёртвой зимой тёмных туч.
«Близится буран, – почему-то подумала леди Джанне, вяло и как-то безвольно. Ветер закрутил снежные смерчики вокруг её туфелек и зазвякал колокольчиками на платье Лары. – Вот вам и новая весна...».
Ещё один глоток тишины – последний. До дна.
– Девчонки, я не поняла, – прозвякала неожиданно Ленточка с весёлым изумлением, вскинув голову, и смятые алые маки в её причёске почти ощутимо налились тёмным пламенем, словно разворошенные тлеющие угли. – Девчонки, это что же – на Озёрах и впрямь нарисовалась живая ведьма, а леди Джанне унижается перед ней, роняя ртуть на снег, а?..
Тонкие пальчики с алым лаком на ноготках, до того впивавшиеся в чёрный шёлк, разжались. Ноздри Ленточки хищно дрогнули, уловив исходящий от Лары вязкий, тягучий запах ведьминой топи. Миг, и девушка единственным точным броском очутилась перед едва успевшей вскинуть лук Колклазур. С такой силой вырвала из руки ведьмы стрелу, нацеленную себе в сердце, что на белую марлю брызнула кровь с распоротой оперением ладони Лары. Чуть запоздавшая Тамсин с молчаливым ожесточением сдёрнула колчан со стрелами с плеча ведьмы, не обращая внимания на истошно орущую ворону, рвавшую ей руки и лицо острым, загнутым как консервный нож клювом.
Толкнув Ленточку так, что девушка задохнулась и сложилась пополам белым лоскутком ткани, Колклазур дёрнулась к своей сосновой ветви, лежавшей рядом в снегу – но обнаружила, что её прижимает серебряная туфелька леди Джанне. Жуткий оскал исковеркал лунные черты, в блестящих глазах была отчаянная пустота – опаснее любой ненависти, разрушительнее любого безумия.
– Порвите. Эту. Дрянь, – прошептала Ртутная Дева еле слышно. Но её услышали, и Лара Колклазур поняла, что несмотря на все законы неба и свободы, по которым жили ведьмы, она умрёт здесь. На земле. От рук этих белёсых, безглазых существ с тряпичными, лишёнными крыльев душами. Глупых, таких глупых существ, которых глава западного клана пыталась спасти, презрев вековую рознь...
Трамвайщицы не успели – Лара, оскалившись, схватила свою ворону-душу. Сжала её в руках, ломая хрупкие птичьи кости, сминая чёрные перья в комок. Радужные глаза заволокло тьмой, и ведьма без единого звука рухнула в снег, уже безразличная к жадным, ненавидящим рукам кружевных девушек, рвущим её тело в клочья. Среди водоворота белой, бледно-розовой и серой марли, шифона и шёлка, где-то в самом зрачке шторма, осталась испуганная Мария, изо всех сил удерживающая Рыжика, прижавшая его к своему платью вечной невесты...
Мёртвые чёрные глаза безучастно смотрели в перетянутое холстом повязки лицо Оркильи. Потом Рыжик, едва шевеля одним уголком губ, тихо приказал:
– Вытащи стрелу. Вытащи стрелу, Мария.
Имя... лишённый выражения, приглушённый, шелестящий голос; запах осенней листвы.
Оркилье пришлось собрать всё своё мужество, чтобы не разжать объятий. И чтобы отодвинуть, отогнать мешающую ей сейчас сосредоточиться болезненную картинку – мгновенную вспышку памяти, с которой были запечатлены последние минуты её потерянной жизни. В фотоальбоме воспоминаний Марии осталась лишь одна эта картинка – остальные оказались вынуты и разбросаны в бурьяне вдоль железнодорожных путей... Они выгорают там под солнцем, линяют под дождями, их с треском и хрустом жуют теперь нефтяные коровы... а какую-то фотографию, может быть, подобрала погонщица печалей Арина Арахис. И теперь бережно разглаживает её на коленях, сидя на своих старых качелях и вглядываясь в монохромные лица… Но от карточек-дней в альбоме остались следы – ощутимое послевкусие. То самое, что сейчас обволакивает сознание, приглашая признать и впустить в себя – голос, аромат, ощущение. Это было невероятно важно – вытащить стрелу. Об этом просил такой близкий, такой любимый голос – и поэтому Мария, стиснув зубы, нащупала одной рукой металлическое, покрывшееся (она знала) вишнёвым льдом острие, торчащее между лопаток. Стараясь не дёрнуть, аккуратно переломила сосновое древко. Минута замешательства...
– Скорее, – попросил Рыжик бесстрастно. Может быть, это была даже не просьба, а констатация факта. Он по-прежнему не моргал, и на ресницах у него сахарно поблёскивали снежинки.
Где-то там, за вихрями из ветра и тряпичных трамвайщиц, топила своё ещё не свершившееся горе в крови истерично хохочущая Ленточка. Там смотрела в пустоту выключенная, с порванными струнами, леди Джанне. Там лежала в снегу, пытаясь уменьшить боль от ран его холодом и мыслями о Камилло, истерзанная Тамсин... А здесь, в зрачке бури, они были вдвоём.
Невеста без памяти и жених без сердца. Мария и Рыжик.
– Я... сейчас, – Мария бережно, аккуратно, палец за пальцем, сомкнула мёртвую хватку на древке – чтобы не соскользнула, даже не дрогнула рука. И тут же без предупреждения дёрнула, в одно движение вырвав тонкую сосновую стрелу – тем вошедшим в кожу и костный мозг точным, скупым жестом опытного хирурга, за который доктора Оркилью так ценили коллеги и пациенты.
Рыжик не издал ни звука, только чуть вздохнул, приоткрыв бледные губы; родинка на верхней казалась засохшей каплей крови...