Нонкина любовь
Шрифт:
Нонка возвращалась вечером бодрая и веселая и сразу принималась помогать свекрови. Когда надо было стирать или месить хлеб, она вставала в полночь. Успевала до восхода солнца все сделать и вовремя уходила на ферму. Но Пинтезиха вечно была недовольна. Ходила по дому сердитая, хозяйничала будто через силу, а, садясь или вставая, каждый раз жаловалась, что у нее в пояснице колет, живот болит.
Иногда Нонка оставалась ночевать на ферме. Подходило время опороситься десяти маткам, совестно ей было заставлять деда Ламби дежурить каждую ночь.
Дожидаясь ее, Петр беспокоился, нервничал, слонялся по дому. Его все раздражало, ужин не нравился, он ссорился с матерью из-за пустяков. Наконец поднимался к себе и ложился, не раздеваясь. Только что затопленная печь приятно гудела. В теплом воздухе
Еще в первые дни их связи он решил забрать Нонку с фермы, но, видя, как она увлечена работой, не решался огорчить ее. Петр был уверен, что она не послушается, а только охладеет к нему из-за этого.
Теперь, когда они уже поженились, в его власти было принудить ее бросить ферму. Он это сделал бы сразу после свадьбы, если б не партийная организация и совет правления. Все были очень довольны Нонкиной работой. Ее уважали, хвалили, ставили в пример другим. Петр знал, что, если он запретит Нонке работать, руководство кооператива воспротивится и не простит ему этого поступка. Он не хотел, чтобы поднимался шум, не хотел ссориться ни с Марко Велковым, ни с партийным секретарем Иваном Гатевым. Марко Велков — мягкий и добродушный человек, но Ивана Гатева — упорного и твердого, как кремень, — трудно переупрямить. До того, как стать партийным секретарем, он сапожничал. Петр считал, что Гатев не знает и не любит землю, и часто пытался спорить с ним по разным вопросам. Но сам он был беспартийным, а другие бригадиры — партийцы, и никто из них не решался поддерживать его. В конце концов он оставался один против всех, и некоторые даже стали называть его контрой. Зная, что на него нападут все, а в особенности партийный секретарь, Петр стал уговаривать Нонку по собственному желанию уйти с фермы. Никто не сможет задержать ее там, если она скажет, что после замужества хочет остаться дома.
Еще задолго до свадьбы Нонка поняла по шутливым намекам Петра, что он не одобряет и не уважает ее работу на ферме. Она много раз собиралась, но все не находила повода потолковать с ним об этом серьезно. Потом их отношения стали такими напряженными и нервными, что у обоих не было ни времени, ни желания говорить о посторонних вещах. После свадьбы Нонка сразу почувствовала, что Петру и его матери неприятны ее отлучки из дому, но она не ожидала, что они так скоро начнут ее этим попрекать. Она решила упорно настаивать на своем и сразу дать им понять, что не только не хочет, но и не может оставить работу, с которой сжилась за столько лет.
В то время как свекровь делала ей неприятные, но сдержанные намеки, что не плохо, мол, было бы сидеть ей дома, Петр изо дня в день становился все настойчивее и настойчивее. Вечером, вместо того чтобы, спокойно уснув, отдохнуть после любовных ласк, они допоздна разговаривали и спорили. Петр был резок и суров. Его раздражало Нонкино упорство, но он все еще надеялся, что она образумится и послушается его совета. Он скрывал от стариков, что принуждает Нонку оставить ферму, боясь, что отец встанет на ее сторону и помешает его планам. Однако мать видела, что происходит в его душе, и осторожно, но упорно бередила рану. Она все еще не могла простить Нонке, что та вошла в их дом против ее воли и навязалась ее сыну, обесчещенная и поруганная. Несмотря на свою ненависть к снохе, она, вместо того чтобы услать ее подальше, хотела видеть ее каждый день и каждый час — держать в руках. «Плоха ли, хороша ли — раз уж пришла в дом, выгнать нельзя, — думала со злобой старуха. — Лишь бы не закрутила хвостом — ведь
Однажды Нонка запоздала. Ждали ее, поужинали и опять стали ждать, но она не пришла. Петр нервно перелистывал свои бригадирские записи и прислушивался, не раздадутся ли шаги во дворе. Наконец он встал и поднялся к себе. Немного погодя к нему вошла мать.
— Ты бы сходил за женой. Наверно, она не решается вернуться одна в такую пору, — сказала старуха, стеля ему постель.
— Никуда я в такой холод не пойду! — прорычал Петр. — Пускай остается там, кто ее заставлял так задерживаться.
— Да это так, сынок, так, но… Ох, просто и не знаю, что тебе сказать. Скажешь — плохо, промолчишь — тоже плохо. Я уже совсем ослабела, пора и мне посидеть на лавке, как подобает свекрови. Но, видно, не суждено мне дождаться помощи. Она, спору нет, работящая — все так и горит у нее в руках, но вот, работает на чужих.
Петр молчал.
— Говорят мне соседки: много трудодней вырабатывает твоя сноха на ферме, сверх нормы, премии получает. Это-то так. Но раз она уж такая работящая, разве в другом месте не могла бы так же зарабатывать? Вот к тебе в бригаду ее взять, разве плохо? И работать вместе будете, и домой возвращаться вместе. Вы молодые, вам не надо разлучаться, самое время вам теперь радоваться друг на друга. А то, что ж это выходит. Один туда, другой сюда. — Пинтезиха замолчала, чтобы посмотреть, не обиделся ли Петр, но он не произнес ни слова. Тогда она снова завела свое: — Да и не знаю, сказать ли тебе, сынок? Ты, может рассердишься, но я для твоего же добра… Такой жене надо дома сидеть. Она, как наливное яблочко. Кто бы ни прошел, каждый руку протянет. Такие уж вы, мужчины, все на чужое заритесь. Мало ли болтали о ней, когда в девках была. И теперь начнут. Людям ведь делать нечего. Потому-то и говорю тебе, чтоб взял ее с фермы, ну а ты делай как знаешь.
Петр ничего не ответил. Бросился в кровать и укрылся с головой.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
С тех пор, как выпал снег и похолодало, на ферму редко наведывались посторонние. Только бригадир Дамян заходил каждый день посмотреть на работу свиноводов и принести что нужно. Дед Ламби и Нонка целыми днями хлопотали и только вечером входили в Нонкину комнату отдохнуть. В эти часы Нонка становилась очень неспокойной и рассеянной. Спешила накормить деда Ламби и идти домой.
Каждый вечер она уходила с тяжелым сердцем, предчувствуя недоброе, дома ждут ее, будто судить за что-то хотят. Переступала порог, волнуясь и робея, словно входила не в дом своего мужа, где ей жить всю жизнь. Она не привыкла лгать, и больше всего ее угнетало то, что перед свекром и свекровью ей надо было притворяться веселой и спокойной. Во время ужина она сидела, как на иголках, с нетерпением ожидая минуты, когда можно будет встать и уйти. Она улыбалась и разговаривала через силу и видела, что Петр и его мать тоже притворяются и говорят не то, что думают и что между ними и ею ведется скрытая борьба, которую свекор не замечает. «Вот как пошла моя жизнь в этом доме, — думала она с затаенной тревогой. — Что-то будет дальше?» Только старый Пинтез относился к ней с отцовской теплотой. Когда он спрашивал, как она провела день, что делала, его строгое лицо прояснялось, а умные серые глаза светились молчаливой нежной любовью. Нонка не решалась сообщить ему о том, чего хочет от нее Петр. Она знала, что свекор встанет на ее сторону, и не хотела быть причиной ссоры между двумя твердыми и неуступчивыми людьми.
Неожиданно Петр переменился. По вечерам, когда они оставались вдвоем и ложились, он становился очень разговорчивым и веселым, и даже не упоминал об уходе с фермы. Это не успокоило, а еще больше встревожило Нонку. Она инстинктивно чувствовала, что своей необычайной разговорчивостью, своими шутками, преувеличенной ласковостью Петр прикрывает злое намерение — отрезать ей раз и навсегда дорогу на ферму. Она не выдавала своего подозрения, и так прошло несколько дней во взаимном притворстве.
По утрам, ровно в половине седьмого, Нонка приходила на ферму. Она заранее приготовляла улыбку и здоровалась с дедом Ламби: