Нопэрапон
Шрифт:
Мотоеси с девушкой идут вниз, к реке и направо. Следом тащится карлик, обеими руками скребя свою шевелюру. Карлик счастлив: оказать услугу Сугате-сан и его другу…
Карлик счастлив.
Мотоеси тоже счастлив.
Счастлива и девушка, что не мешает ей настороженно поглядывать по сторонам.
Где— то в доме с картиной на стене олениха тоже косит глазом: все ли спокойно?
6
Мотоеси откинулся на дзабутон — маленькую подушечку, вышитую лиловой нитью, — и огляделся.
— Прошу
Она не обладала красотой, потрясающей умы и пронзающей сердца. Она обладала большим — югэн, «темной прелестью», что невидимыми пальцами трогает самые сокровенные струны души.
Возьмись юноша описать ее, встреченную случайно на перекрестке… нет, не вышло бы.
Ничего не вышло бы.
Здесь нужен старый Дзэами, мастер передавать словами невыразимое.
— Сядь. — Мотоеси потянул девушку за широкий рукав, и она послушно опустилась рядом. — Еда обождет, я не голоден. Кстати, а откуда это — еда, напитки?
Удивление отразилось на овальном личике.
— Откуда? — приоткрылся нежно очерченный рот. — Ваш слуга передал… маленький такой…
— Мой слуга? Впрочем, неважно. Как тебя зовут?
— О-Цую…
— Красивое имя. И обладательница его вдвойне красива. Ты живешь одна?
— Одна, мой господин. Вы… вы у меня первый… я долго не могла решиться, робела!… Вы не обидите меня?…
Мотоеси не знал, говорит девушка правду или лжет.
Положа руку на сердце, ему это было безразлично.
Он и раньше имел дело с женщинами: отец еще в четырнадцать лет нанял у сводни пухлую вдовушку — актер должен думать об искусстве, а не о бабах, значит, пусть мастерица обучит мальчика, чему надо, и не будем пыхтеть чайником… Да и после: гейша в Киото, которой приглянулся юный лицедей, влюбчивые дочери деревенских старост из тех мест, где разъезжала отцова труппа; временами — и наложницы какого-нибудь знатного дайме бегали на сторону, когда владыка после спектакля перебирал саке, храпя во всю мочь.
Но сейчас… никогда, никогда раньше не испытывал юноша такого покоя, такой беспечности и уверенности в главном: все случится легко, легко и… правильно?
Да, наверное, так.
— О-Цую, — еще раз повторил он девичье имя, прокатывая его на языке особым образом, как умеют только певчие дрозды и еще актеры Но. — О-Цую… скажи, тебе говорили, что ты прекрасна? Прекрасней жен самого императора? Слышала ли ты вот что?
Юноша улыбнулся и совсем другим голосом, подражая опытному надзирателю за женской прислугой, гнусаво возгласил список «утвержденных достоинств»:
— Лицо, как велит современный вкус, довольно округлое, нежно-розового цвета, подобно лепестку вишни. Черты лица без малейшего недостатка; глаза с узким разрезом не годятся. Брови непременно густые; переносице не следует быть слишком узкой, а линия носа должна повышаться плавно…
Он насладился уже откровенным стеснением девушки, продолжил нараспев:
— Уши продолговатые, мочки тонкие, дабы сквозили до самого корня и не прилегали плотно к голове. Пальцы нежные, длинные, ногти тонкие. Большие пальцы на ногах должны отгибаться в сторону, кожа на пятках прозрачная. Талия длиннее обычного, бедра крепкие, не мясистые; задок пухлый. И чтоб на теле не было ни единого родимого пятнышка! Скажи, милая, у тебя есть родимые пятна на теле?
Девушка, покраснев до корней волос, истолковала вопрос Мотоеси самым прямым образом: принялась развязывать пояс. Юноша поймал ее хрупкое запястье, легонько сжал, призывая не торопиться. Негоже предаваться любви наспех, подобно варварам или диким зверям!
А может, она голодна?
— Ты хотела принести еду и напитки?
Как выяснилось минутой позже, мнимый слуга оказался весьма расторопен. Хоть и впрямь нанимай на службу! Сушеное птичье мясо, жареные осьминоги, «окуньковая стружка», пончики в масле и рисовые лепешки, мидии на пару, фаршированный икрой лосось — маленький столик уже был полон… да что там полон! — до отказа забит провизией, а пакет все не пустел: хурма на вертеле, казанок с похлебкой-мотигаю, сладкая каша из бататов… было и хмельное.
— Угощайся, О-Цую! Да не стесняйся же, ешь вволю!
Странно; она всего лишь отломила у лосося плавничок и деликатно прикусила его зубками. Юноша глядел на нее, глядел пристально, вынуждая прекрасные глаза оленихи часто-часто моргать; он подумал было, что стоит спросить — есть ли в доме цитра или на худой конец сямисэн?… И тут случилось уж совсем удивительное.
Мотоеси ощутил голод.
Зверский, неутолимый голод; будто три дня маковой росинки во рту не было.
Брюхо к хребту прилипло.
— Я тоже?… Я тоже присоединюсь, ладно? — только и успел он пробормотать, не глядя на девушку, после чего набросился на еду. Забыв о приличиях, презрев вежливость. Панцири омаров хрустели под пальцами, икра-фарш брызгала на подбородок и одежду, и без того уже заляпанные бататовой кашей; едва не подавившись рыбьей косточкой, он прокашлялся, почти сразу ухватив вертел с хурмой. Юношу мучила отрыжка, он отчетливо чувствовал: дальше некуда, еще минута — и еда пойдет обратно… но остановиться он не мог.
Голод.
Лютый, острозубый.
Голод.
Давясь лепешкой, Мотоеси вдруг зажмурился: перед глазами отчетливо проступила маска нопэрапон. Безликая, гладкая, сейчас она напоминала пузырь, доверху налитый гноем, разлагающийся шар с провалившимися внутрь чертами былой красоты…
— Прочь! — вырвалось само собой; вместе с недожеванным рисом.
Он открыл глаза.
Напротив, у стены, стояла милая О-Цую; и у девушки не было ног.
Совсем.
Ниже подола, свободно болтающегося мокрой тряпкой, слегка подрагивал от тепла жаровни сизый воздух.