Норби
Шрифт:
Я постарался улыбнуться.
– Рыцарь из меня, конечно, не получится, фройляйн Фогель, но я с удовольствием пристрелю старую грымзу у тебя на глазах. Некоторые вещи лучше вслух не поминать.
– Даже так? – ее глаза блеснули живым огнем. – Выходит, твоего друга не просто перевербовали? Это лишь начало истории.
Я глубоко вздохнул. Графиня только намекнула, краешком, легким касанием. Но я-то понял.
– Кстати, «фройляйн» и «ты» в одной фразе – нонсенс. Имя лишний раз слышать не хочу, так что зови по фамилии. А то, что ты не Джонас, а Норби, я поняла почти сразу.
Взяла стакан, выпила одним глотком, ударила
– Ты мне и сегодня приснишься. Черное подземелье, луч фонаря, твое лицо, голос, твои руки на моем теле. Но самое страшное – просыпаться и понимать, что ничего не кончилось.
Надо было что-то решать, и я решил.
– Снимаю тебя с операции, Фогель. Завтра едешь в Париж, идешь в посольство, и тебя отправляют в Штаты. Месяц в клинике, а потом занимайся своими эмигрантскими делами. Восточное полушарие слишком тесно для двух психов, мечтающих друг друга придушить.
Мухоловка встала, шагнула ближе. Я тоже поднялся, чувствуя, что слова теперь уже ничего не значат. Они просто наклейки, этикетки на бутылках. Чтобы понять вкус, нужно омочить губы.
– Ты настолько меня боишься, Норби?
Запах вина, запах крепкого табака, запах Анны Фогель.
– Сейчас ты допьешь свой стакан – и будешь молчать до утра, иначе просто не проснешься. Но вначале я спрошу у главного американского шпиона: зачем ты врал о своей жене? Марсианский ранец – почему?
– Вероятно потому, что я представляю свою жену приблизительно так.
– В номере свет не включай, достанешь фонарь – тот самый, из подземелья. Какая же ты все-таки сволочь, Норби!
– Я знаю.
Фонарик лежал на самом дне чемодана. Я вытряхнул все вещи и ударил белым лучом в стену. Ее рука поймала огонь, пропустила сквозь пальцы.
– Можешь выключать, я уже все представила. Вдруг теперь я увижу другие сны?
Все идет не по плану. Не по плану идет все. Идет все не по плану. Он был одиноким ковбоем, отважным, надежным, простым, и храброе, верное сердце он отдал глазам голубым. Леграна поймали точно так же, он был живым человеком. Он был живым.
Рассвет пришел слишком быстро. Солнечный отсвет упал на подушку, и Мухоловка поспешила закрыть глаза.
– Можешь говорить, – разрешила она. – Но говорить – не значит убегать. А лучше закрой шторы.
Когда в комнате вновь стало темно, Анна села на кровати, откинула со лба липкие от пота волосы.
– Сейчас скажу какую-нибудь глупость, о которой стану жалеть всю жизнь. И не думай, что я тебя простила.
– Уже сказала, – я сел поближе, обнял ее за плечи. – Мне разве требуется твое прощение? Ее губы скользнули по моей щеке.
– А можно я на миг поверю, что требуется?
Как вычислили Леграна, я догадался сам. Он слишком часто звонил в посольство, порой и забегал просто пообщаться. То, что американский гражданин контактирует с посольством, дело обычное, но весь вопрос в том, кому он звонит и с кем общается. У французов в Вашингтоне тоже есть посольство, в нем – атташе по культуре.
За Леграном стали присматривать. Адди раскошелился на лучшего психолога, и тот очень постарался. Женщина, с которой познакомили моего друга, стала для него идеалом, сбывшейся мечтой. Фотографии я видел и был здорово разочарован. Дьявол, который сидит в каждом из нас,
Остальное – дело техники. Будь Легран роботом из пьесы Чапека, он бы сумел разглядеть и вычислить порог, за которым поджидает измена. Но он был человеком.
Я тоже человек, мне проще сказать «Не верю!» и закрыть глаза, прячась, как Мухоловка, от солнечного света. Но я не дал слабины и велел разработчикам подготовить операцию по проверке. Анна Фогель тоже в ней участвовала, но вслепую, не зная, на кого идет охота.
Наутро покинул он лагерь, Уехал к своей дорогой: «Лишь я виноват в нашей ссоре, Мне надо скорее домой!»Месяц назад я уже твердо знал, что Николя Легран – предатель. Документы лежали у меня на столе, я перекладывал их с места на место, перечитывая в сотый раз. Заявление об отставке начальство не приняло. Фогель права, самое страшное – просыпаться и понимать, что ничего не кончилось.
Вдали, за знакомой равниной Темнел свежий холмик земли… Туда опоздавшего Джека Печально друзья отвели.
Глава 8. Марширует лесная пехота…
1
– Герои обороны Гродно и Бреста! Защитники Белостока и Львова! – надрывался диктор. – Их подвиг навсегда останется в памяти польского народа. Вечный враг с Востока не прошел, наши силы растут и крепнут, близок час полной и окончательной победы. Поляки! Защитим наш дом!..
Антек поморщился и выключил радиоприемник. Когда увидел его на столе очередной камеры, очень обрадовался, но слушать оказалось совершенно нечего. Лондон и Берлин заняты своими делами, им не до Польши, Москва, словно забыв о войне на западных границах, вещает об успехах под Номонганом, где героический комбриг Яковлев раскатал своими танками две японские дивизии. А на варшавской волне – сплошная барабанная дробь и заклинания. «Еще Польша не погибла, если мы живем! Что враги у нас отняли, саблями вернем!.». [41]
41
«Мазурка Домбровского» (с 1927 года – гимн Польской республики), слова Юзефа Выбицкого. Перевод Владимира Кулакова.
Музыка почему-то раздражала. Душа просила тишины.
Камера на это раз выглядела почти как гостиничный номер, однокомнатный, со всеми удобствами, с молитвенником на прикроватной тумбочке и плюшевыми шторами. Только в гостиницах не врезают в окна решетки и не ставят караул у дверей.
Обжиться не дали, только и успел, что сходить под душ – смыть тюремную хлорку. Так с мокрыми еще волосами и отвели на допрос. Мурыжили часов шесть, стенографисты менялись, пан поручник пил кофе чашку за чашкой и хмурился. Потом отпустили ненадолго – радио послушать. И снова в кабинет. Однако на этот раз пан поручник не явился, ни первый, ни второй. Зато пришел сам пан майор Орловский.