Норма
Шрифт:
Как просто и ясно это было написано!
Как бесконечно глубока и непреложна была эта мудрость, и как трепетна и завораживающе притягательна эта тайна!
Антон смотрел на яблони, на крапиву с бурьяном, на гнилой повалившийся забор, и давно забытая фраза отца, оброненная более двадцати лет назад, пробудилась в памяти:
— Ты, Антоша, русский человек. Когда поймешь и почувствуешь это, тебе станет не только легко, но чрезвычайно хорошо. Хорошо в полном смысле этого слова.
Тогда, в ранней юности, он не придал большого значения этим словам. Но теперь он почувствовал их во всей полноте.
— Я русский, — прошептал он и слезы заволокли глаза, заставив расплыться и яблони и забор, и крапиву.
— Я русский. Я тот самый, плоть от плоти, кровь от крови. Я родился здесь на этой бескрайней и многострадальной земле, загадка которой вот уже несколько веков остается неразгаданной для холодного иноземного ума. Но умом-то Россию не понять. Только сердце и душа способны справиться с этой загадкой… И я… я часть этой земли, этой загадки, этого народа. Это для меня горят багрянцем замершие подмосковные рощи, хрустит под ногами крепкий январский снежок, шелестит на теплом майском ветру нежная береста, жужжат золотые бронзовки, сгибаются под увесистыми каплями полевые ромашки, шумит вековой, одиноко стоящий на краю леса дуб. Это для меня звенит колокольчик под валдайской дугой, сверкает неистовой синевой Байкал, осыпается снег с огромных таежных кедров, кричат взмывающие в небо журавли…
Он смахнул слезы, взял бутылку и, помогая крепежной булавкой георгиевского креста, открыл.
Водка наполнила серебряный бокал, Антон осторожно поднес его к губам.
«Тютчев пил из него», — подумал Антон и залпом осушил бокал. Водка обожгла рот, Антон вытер губы тыльной стороной ладони, вынул из кармана яблоко, откусил.
Оно было сочным, крепким, холодным и отдавало шампанским.
А солнце тем временем клонилось к закату, стремясь поскорее завершить не слишком долгий осенний день.
«Как быстро… — подумал он, глядя на желтый диск, оседающий в сине-розовые облака. — Почему раньше дни были такими бесконечными, долгими, полными, а сейчас летят, как шарики от пинг-понга. И все, как на подбор, — одинаковые, гладкие, круглые…»
Он поежился, жалея, что оставил плащ на пне, налил еще, выпил и жадно захрустел яблоком.
Две утки пролетели высоко над садом, стремительно сеча воздух остроконечными крыльями. Антон проводил их долгим взглядом и вдруг фонтан ярких воспоминаний заставил его зажмуриться, качнуться, оперевшись лбом о кулак.
Ведь была еще и охота. Та самая — древняя азартная страсть, сопровождающая род Денисьевых. Отец никогда не охотился в одиночку, поэтому каждая охота совпадала с приездом московских друзей. Чаще всего приезжал Виктор Терентьевич Пастухов — известнейший нейрохирург, балагур, гурман, охотник, коллега отца и соавтор по массивному двухтомнику в синем коленкоровом переплете с грозным названием «Хирургия головной мозга». Он привозил с собой столичные новости, кипу газет, армянский коньяк в серебряной фляжке, бельгийское богато гравированное ружье с порывисто выгнутой ложей и неизменную Мальву — стройную жесткошерстную легавую, длинную шею которой стягивал красивый чешуйчатый ошейник.
Солнце еще не показывалось над порозовевшем верхом бора, когда баба Настя, вынув из потрескивающей печи сковороду с яичницей, уверенно несла ее к столу. За ним сидели, быстро завтракая, Виктор Терентич, отец и Антоша.
И в этой деловой торопливости, в небрежном соседстве лежащих на одном блюде огурцов, ветчины и яиц, в ловкости, с коей Пастухов расправлялся с горячей яичницей, был тот самый острый момент ожидания охоты, от которого сердце гулко стучало в виски, а во всем теле чувствовалась нарастающая готовность к волнующему событию.
Не успев начаться, завтрак заканчивался.
— Спасибо, Настюша, — проговаривал Виктор Терентич, вставая из-за стола и отирая полосатым платком усы, которые в отличие от пушистых отцовских росли над полными губами Пастухова узкой черной полоской.
Все трое — уже одетые, обутые должным образом, громко выходили на крыльцо, где возле разложенных ружей, патронташей, ягдашей и рюкзачка с провизией вертелись две собаки — черно-белая Мальва и светло-серый с коричневыми вкрапинами Дик — понтер Денисьевых.
Пока отец с Антоном подпоясывались пахнущими кожей патронташами, Виктор Терентич, резко топнув, досылал ногу в высокий болотный сапог, вынимал часы, отколупывал золотую крышечку:
— Тэкс, тэкс… двадцать минут пятого. Надобно поспешать, друзья-приятели…
На нем была потертая на локтях замшевая куртка, серые, заправленные в сапоги брюки, легкий свитер и щегольски заломленная на затылок вельветовая шляпа — тиролька. Отец одевался по-простому: тонкий мышиного цвета свитер, старый чесучовый пиджак, хромовые сапоги и бежевая фуражка.
Через несколько минут все трое уже шагали по обильно тронутой росой траве.
А еще через полчаса в просторных некошеных лугах, кое-где заросших кустарником, Мальва с Диком поднимали первый тетеревиный выводок. И начиналась охота.
Это было так прекрасно, так ослепительно, так будоражило молодую душу Антона!
Он налил еще водки, выпил, и, не закусывая остатком объеденного, начавшего коричневеть яблока, закрыл глаза.
И как только сомкнулись наливающиеся пьяной усталостью веки, снова встал, как живой, этот залитый восходящим солнцем прохладный зеленый мир: собаки азартно «работают», махая мокрыми хвостами, коротко отфыркиваясь, пропадая в густой траве, отец спешит за ними, высоко поднимая колени и держа ружье наперевес,
Виктор Терентич обходит куст, оглядываясь на Антона и делая ему энергичные жесты пальцем. Брови его поднялись, полные губы яростно шепчут: «Обходи правей!», сапоги поскрипывают, молодой тетеревенок болтается у бедра, развернув крылья. И Антон обходит правей, не сводя глаз с мокрых блестящих спин собак. Колени его тоже успели намокнуть, плотные руки сжимают ружье, ремень которого ритмично раскачивается.
Вдруг обе собаки замирают перед широким можжевеловым кустом, морды их вытягиваются. Мальва поднимает переднюю правую лапу, а молодой Дик просто стоит, поскуливая и натянувшись струной.