Новеллы
Шрифт:
Итак, я продолжал его донимать:
— Меня уверяли, что на всем Севере Португалии самые красивые женщины живут в Вилареал. Как и в том, что самые красивые черные глаза у жительниц Гимараэнса, что лучше всех сложены женщины в Санто-Алейшо, а самые роскошные косы у девушек Аркоса, чьи волосы светлее спелой пшеницы.
Человек с вельветовыми обшлагами продолжал молчать, склонясь над тарелкой.
— И что самые тонкие талии у обитательниц Вианы, а самая нежная кожа — у женщин Амаранте, но что женщины Вилареал обладают всеми этими достоинствами сразу. У меня есть друг, так он как раз отправился в Вилареал выбирать себе невесту. Может быть, вы его знаете? Пейшото, высокий такой, с белокурой бородкой, бакалавр.
— Пейшото? Да, знаю, — наконец отозвался он, устремив на меня тяжелый взгляд.
— Он поехал в Вилареал, как прежде ездили жениться в Андалусию, — не иначе, как хочет выбрать перл создания. Ваше здоровье!
Моему знакомому явно стало невмоготу слушать меня: он поднялся, подошел к окну, — я заметил, что он обут в теплые кашемировые башмаки на толстой подошве, с кожаными шнурками. И вышел.
Когда я попросил у служанки свечу, чтобы идти спать, она принесла старую медную лампу и сказала мне:
— Сеньору придется ночевать вместе с другим постояльцем. В третьем номере.
В Миньо гостиницы часто набиты битком, и тогда каждая комната превращается в общую спальню.
— Ну, что поделаешь, — ответил я.
Третий номер находился в глубине коридора, где перед каждой дверью стояла выставленная постояльцами для чистки обувь: тут красовались высокие, забрызганные грязью сапоги для верховой езды, со шпорами на ремешках; белые охотничьи сапоги; сапоги помещика, с голенищами из красной кожи; сапоги священника, высокие, украшенные шелковыми кистями; стоптанные башмаки телячьей кожи, принадлежащие, верно, какому-нибудь студенту, а возле дверей номера пятнадцатого стояли дамские сапожки из глянцевитой шерстяной материи, маленькие и изящные, и рядом с ними детские, потертые и сбитые: их шевровые голенища свешивались в разные стороны вместе с незавязанными шнурками. Все уже спали. У дверей третьего номера были выставлены кашемировые башмаки с кожаными шнурками, и когда я открыл дверь, то увидел моего знакомца: он повязывал себе голову шелковым платком. На нем была уже короткая домашняя куртка из цветастой ткани, а на ногах — грубые шерстяные носки и вышитые домашние туфли.
— Сеньор, не обращайте на меня внимания, — проговорил он.
— О, не беспокойтесь, — ответил я и, отвернувшись, чтобы не смущать его, принялся стягивать с себя сюртук.
Я не стану излагать здесь причин, которые побудили его, чуть позже, когда он уже лежал в постели, поведать мне свою историю. Есть одна славянская пословица, пришедшая к нам из Галиции, которая говорит: то, что ты не расскажешь своей жене, то, что ты не расскажешь своему другу, расскажи путнику на постоялом дворе. Все же у моего знакомца обнаружились и причины, подвигнувшие его на долгую и невеселую исповедь, причины неожиданные и веские, и связаны они были с моим другом Пейшото, который, как уже было сказано, поехал в Вилареал выбирать себе невесту. Рассказывая, он плакал, бедный старик, — ему, впрочем, еще не было шестидесяти. Быть может, его история покажется вам тривиальной, но в ту ночь, как я уже говорил, находясь в возбужденном и чувственном настроении, я был потрясен ею, — хотя и трактую эту историю как единственный в своем роде случай в любовных перипетиях.
Итак, он начал с того, что история его довольно проста и что зовут его Макарио.
Я спросил его, не в родственных ли он отношениях с людьми, которых я знал и которые носили фамилию Макарио. Мой знакомец отвечал, что он приходится им кузеном, и это расположило меня в его пользу, поскольку известная мне семья была старинной потомственной семьей коммерсантов, в которой с религиозным рвением следовали давней традиции: вести свои дела честно и добросовестно. Макарио мне сказал, что как раз в то самое время, о котором пойдет речь, в дни его молодости, в году тысяча восемьсот двадцать третьем (или тридцать третьем), его дядя Франсиско имел в Лиссабоне магазин тканей, а он служил у него приказчиком. Потом дядя, приметив, что племянник его сообразителен и неглуп, хорошо разбирается в делах и быстро считает, доверил ему счетные книги, и Макарио сделался счетоводом.
Будучи в те годы болезненным и робким, юный счетовод вел жизнь крайне замкнутую. Ревностно и скрупулезно выполняемая работа, редкие завтраки на лоне природы, забота о чистоте платья и белья — вот и все, что тогда его занимало. Да и в те времена было в обычае жить замкнуто и скромно. Простота жизни смягчала нравы: души были более невинными, а чувства менее мудреными.
Весело ужинать в саду под виноградными лозами, глядя на бегущую в оросительных канавах воду, проливать слезы на мелодрамах, душераздирательно разыгрываемых на освещенной восковыми свечами сцене, — таковы были развлечения, которыми довольствовалась осмотрительная буржуазия. Кроме того, времена были смутные и чреватые мятежными потрясениями, а ведь ничто так не заставляет людей дорожить уединением, уютом, простым и привычным счастьем семейного очага, как война. Мирное же время оставляет слишком много простора воображению — и это порождает безудержность в желаньях.
В свои двадцать два года Макарио еще не был знаком с богиней любви, как выражалась одна его старая тетка, бывшая некогда возлюбленной судейского чиновника.
Как раз в это время в доме напротив магазина, где служил Макарио, на четвертом этаже, поселилась дама лет сорока, одетая в траур, который, однако, лишь подчеркивал матовую белизну ее кожи, красоту ее высокой груди и делал даму еще более привлекательной. Макарио работал в конторе, помещавшейся в бельэтаже, над магазином, рядом с террасой, откуда однажды утром он и увидел эту даму, когда она, с распущенными черными вьющимися волосами, в белом пеньюаре, босая, подошла к окошку, чтобы стряхнуть платье. Макарио достаточно было беглого взгляда, чтобы с уверенностью сказать самому себе, что дама эта в свои двадцать лет, верно, была неотразима и властвовала многими сердцами: ее буйные, жесткие кудри, густые брови, резко очерченный рот, четкий орлиный профиль — все выдавало в ней натуру пылкую, с сильно развитым воображением. Поглядев на нее, он снова вернулся к своим цифрам. Вечером Макарио, по обыкновению, сидел с трубкой у окна в своей комнате, выходившей в патио; наэлектризованный июльский воздух был насыщен любовным томлением, плакала соседская скрипка, выводя мелодию народной мавританской песенки из модной тогда мелодрамы, комната, погруженная в мягкий полумрак, казалась незнакомой и таинственной, и Макарио, уже одетый по-домашнему, вдруг вспомнил о даме с черными, жесткими волосами, рассыпанными по матово-мраморным плечам; он потянулся, лениво потерся головой о спинку плетеного кресла, как трутся ласковые коты, и, зевая, подумал, что его жизнь все-таки весьма однообразна. На другой день он, продолжая с волнением думать о даме, сел за свой конторский стол у настежь открытого окна к, приковавшись взором к окнам напротив, за которыми скрывалась обладательница роскошных кудрей, делал вид, что чинит свое перо. Но никто так и не показался в окошке с зелеными рамами. У раздосадованного, огорченного Макарио работа в тот день не ладилась. Веселое солнце манило на улицу, и он думал о том, как хорошо теперь где-нибудь за городом лежать под ласковой сенью жимолости и наблюдать за порхающими над ней белыми бабочками! Однако когда он уже собирался уходить из конторы, он услышал, что в доме напротив кто-то приближается к окну; Макарио замер в ожидании черноволосой незнакомки. Но в окне появилась белокурая головка. О! Макарио тут же поспешил на террасу, вроде бы затем, чтобы очинить карандаш. Он увидел девушку лет двадцати — тоненькую, свежую, белокурую, словно сошедшую с английской гравюры: белизна ее кожи светилась прозрачностью старого фарфора, а чистая линия профиля напоминала античную медаль, — поэты-романтики, с их склонностью к живописным сравнениям, несомненно, сравнили бы ее с голубкой, горностаем, снегом и золотом.
Макарио сказал себе:
— Это, верно, ее дочь.
Мать носила траур, а на белокурой девушке было надето муслиновое платье в голубую крапинку, с кружевными рукавами и на груди повязан батистовый платок: от всего ее наряда веяло ароматом чистоты, юности, свежести, изящества и нежности.
В те времена Макарио тоже был белокур и носил небольшую бородку. Волосы у него вились, а весь его облик отличался тщедушием и нервностью, что после революции восемнадцатого века не было редкостью среди представителей третьего сословия.
Белокурая девушка заметила, что Макарио на нее смотрит, и тут же закрыла окно и задернула вышитую муслиновую занавеску. Эти занавески ведут свое начало от Гете и играют любопытную роль в любовных историях; они обнаруживают зарождение любви. Когда следят, приподняв уголок занавески, и мягко ее теребят, то это свидетельствует о проснувшемся интересе; когда же ее задергивают, прикалывают к ней цветок или она колышется, давая понять, что за ней внимательное лицо мается в нетерпеливом ожидании, — то эти старинные приметы свидетельствуют о том, что любовь уже зародилась. Занавеска медленно поднялась: белокурая девушка наблюдала за Макарио.
Мой знакомец не останавливался подробно на всех перипетиях своей истории и не рассказывал мне, как именно было завоевано его сердце. Он просто сказал, что не прошло и пяти дней, как он уже был от нее без ума. Теперь он работал вяло и небрежно, и его прежде прекрасный почерк, твердый и отчетливый, выписывал каракули, крючки и загогулины, выдававшие его любовное нетерпение. По утрам он не мог ее видеть: пронзительное июльское солнце раскаленными лучами било прямо в их окна. Лишь по вечерам занавеска отдергивалась, окошко отворялось, и девушка, нежная и юная, положив на подоконник подушечку, облокачивалась на нее, обмахиваясь веером. Веер этот очень занимал Макарио: это был круглый китайский веер, из белого шелка, с нарисованными на нем ярко-красными драконами; веер был отделан опушкой из голубых, легких и трепещущих, перьев, а его ручка из слоновой кости, с двумя золотыми кистями, была украшена прелестной перламутровой инкрустацией в персидском стиле.