Новый американский молитвенник

Шепард Люциус

— Вардлин, — сказала Шерон Стоун, — я знаю кое-кого в Лос-Анджелесе…

— Мне нравится писать молитвы, мне нравится ездить в пустыню с женой. С меня этого довольно.

— Я знаю одного человека, который поможет тебе с этим справиться, — сказала Шерон Стоун.

— Психотерапия? Ты это имеешь в виду? — Я засмеялся. — Что ж, тоже неплохой выход.

— Мне кажется, Шерон, вы очень сочувствуете Вардлину, — сказал Ларри. — Его переживаниям.

— Да. Я правда сочувствую.

— Почему?

— Отчасти потому, что сама прошла через это, но в основном из-за книги… прекрасной, серьезной книги, которую он написал, — сказала Шерон Стоун. — А еще из-за его честности. Изумительная честность — вот что делает его таким уязвимым.

Глава 12

Первым вечером в Першинге я сначала провел несколько часов с Терезой в пустыне, а потом написал следующее:

Молитва о достаточности вещей

Не до молитв Раскрашенной пустыне, для святости достаточно ее молчанья, гудения ее ветров, ее негромких криков достаточно для выраженья жалоб. Не до молитв Раскрашенной пустыне, нет в них нужды у ящериц, купающихся в солнце, ни у того отрога оранжевого, розового, цвета жженой умбры, в полосах агата и теней, где ангелами служат скорпионы — и ночь не осветит молитва, лишь брошенного мотоцикла хром забытого, подобно часовому, на посту ненужном, пылающий в огне зари вечерней может сделать это, послав луч света священного из фасетки фары, где крысы бродят по скрижалям песка, покуда кровь их в желудке какой-нибудь змеи не разожжет пожара. Тереза. В ней я лежбище себе устроил, построил меж ее костями дом и, натянув гамак меж выступами таза, в нем улегся, и тогда, подобно дымным двум столбам над крышкою горы столовой, слились забвенья вместе и сроднились. Мне ведомо в ней все: заботы, нужды, тайные грешки, и где она хранит свой страх в эмалевой шкатулке, которую в год раз откроет, дабы посмотреть на страхи, в ней таящиеся, пред миром тем и этим равно: там есть львиный клык, и сердце призрака, и старика лицо, которое сам Бог на семени от авокадо высек и дал от времени до времени вещать на непонятном языке. К ее первопричине я проделал путь, и земли всех народов, мной встреченных в пути, нанес на карту, что похожа на Египет, будь он королевством воздуха, испил от принципа, что лик ее очистил, превратив в камею лунной белизны, из тех, что, умирая, солдат на поле брани держит пред собою и на нее глядит, как на ворота рая, покуда жизнь в нем угасает и сердце перестает чеканить марш. Одну и ту же ложь нашептывает ветер всюду, сказку, старую как мир. Хранят молчанье звезды, бушует вирус, ждут пески. Преследуемый взглядом глаз с вертикальными зрачками, скачет кролик, а мы, американской гнусной роскошью объяты, насмешливо звеня монетами, гудя в автомобильные клаксоны, музыкой пьяной маммону заклиная, молим о спасеньи от того, чего не можем видеть, и о том, чтобы найти любовь, хотя и знаем, что всякий путь ведет лишь к чужакам… Ну, довольно. Пусть эта ночь со звездами тринадцатью во лбу, приклеенными, точно блестки, к черному гипроку, под шепот аккордеонов и гитар «Техано», станет и отчуждением, и знаменем всей жизни. Пусть каждый вздох нарушенным обетом будет, и каждое мгновенье грех пусть станет частью процесса отпущения, пусть слово каждое ритмичным эхом отзовется. Пусть этого довольно будет. Не до молитв Раскрашенной пустыне, совершенна ее ночная женственная тьма, а молчанье, присущее мужчине, созерцает пейзаж доступный, широкий и прекрасный, как могила, снабженная иллюзией стола, двух стульев, бутылки текилы и вазы с цветами из другого мира, — таков эффект, достигнутый слияньем кактусов, столовых гор и душ людских, добытых из ниоткуда, созданных из пустоты и поцелуя Богом Одиночества, Тем, Кто почти не умирает здесь, в этом месте, где духи тают, стоит лишь отвести глаза, но приходят, приходят вновь сюда, где духи тают, стоит лишь отвести глаза…

Молитва вобрала в себя весь негатив, всю тревогу, которых я не ощущал, занимаясь любовью с Терезой, но стоило мне оторваться от нее и взглянуть в необычайно темное из-за тумана небо, как на меня накатил приступ бесстыдной стыдливости, и все произошедшее увиделось мне в контексте чисто технически сохраненной верности; а потому, когда Тереза положила руку мне на грудь и поцеловала меня в плечо, я сказал:

— Я все испортил.

— Ты имеешь в виду турне? Но ты же сказал, что тебе все равно?

— Я и сам еще не знаю.

Она перевернулась на живот, лежа на мне верхней половиной тела, и уперлась подбородком в сложенные руки.

— В чем дело?

— Ни в чем.

Туман поредел, и свет стал ярче. Ветерок приподнял прядку ее волос и бросил ей на лицо. Я отвел ее в сторону. Ее глаза прятались в карманах теней.

— У вас со Сью что-то было?

— Нет. Она была не прочь, но… Нет, ничего не было.

— Она к тебе приставала?

— Да. И я вроде как знал, что к этому идет… Догадывался. Но недооценил свое предчувствие.

Тереза снова перекатилась на спину, и мы лежали, касаясь друг друга плечом и бедром. Она так долго молчала, что тишина вокруг нас, казалось, начала тихонько вибрировать. Наконец она спросила:

— Так в чем же дело?

Мне не хотелось говорить ей, в чем именно, на мой взгляд, заключалось все дело: казалось, что если я расскажу об этой черноте у себя в душе, об отсутствии, которое я ощущал там, где, по моему мнению, другие люди чувствовали присутствие, то оно разрастется, станет еще больше и еще реальнее. Странно было бояться чего-то столь ощутимого и таинственного одновременно. Эта чернота у меня в душе, которая позволяла мне творить зло, всегда казалась чем-то вроде черной дыры посреди банального огорода — как будто я шел, шел да и натолкнулся на нее и услышал голоса, низкие и пугающие; а еще я подумал, что, может быть, это никакое не «зло», может быть, «зло» — это просто наилучшее название, которое я мог подобрать для этого своего ощущения, все равно как муравей, набредя на гигантскую свалку, мог бы назвать ее Бездной, и то, что я воспринимал как зло, было на самом деле чем-то совсем не романтическим, а обыденным, что в той или иной мере влияло на всех людей.

— Все дело в том, что мне трудно опять налаживать связь с людьми, — сказал я.

— Это ты обо мне?

— Меня как будто все время вышвыривает прочь из настоящего. Эти дерьмовые мысли текут через мои мозги, как река… Черт! Я сам не знаю, что говорю.

— Мысли о Сью?

— Я же тебе говорю: между нами ничего не было.

— Но ты наверняка думал о том, как бы оно могло быть.

— Да нет, дело совсем не в ней, дело вообще ни в чем конкретно.

Она повернулась на бок и стала задумчиво теребить бахрому нашего одеяла, которое сползло мне с груди на бедра.

— Ну? — спросил я. — Что скажешь?

— У меня есть теория.

— Говори.

— Мои чувства и мысли скачут, как кролики, — начала она, — особенно когда рядом никого нет. Они как пыль, которую ветер гонит по полу. Думаю, что и у всех более или менее так же. Как будто самих по себе нас не существует и только рядом с другими мы становимся реальными. Мы приобретаем ту форму, которую хотят видеть окружающие нас люди… то есть их форму.

И она умолкла, продолжая теребить бахрому, а я сказал:

— Это всего лишь теория.

— Ты в нее не веришь?

— А разве теория нуждается в вере?

— Иногда, когда я сижу где-нибудь одна, — продолжила она, — и ни о чем особенно не думаю, всякие недооформившиеся мысли, желания и обрывки воспоминаний начинают кружиться у меня в голове, как мусор на поверхности водоворота. С тобой такого не бывает?

— Бывает, конечно.

— Вот и со мной так, — сказала она. — Да и со всеми остальными, наверное, тоже. Но иногда встречаются такие люди, рядом с которым начинаешь чувствовать себя цельным. Вот как я рядом с тобой или ты рядом со мной. — Ее рука скользнула под одеяло и замерла на моем бедре. — Ты десять лет прожил наедине с самим собой, а потом появилась я. И тут же, не прошло и минуты, как ты оказался на свободе, среди тысяч людей, и всем им нужен кусочек твоей души. Неудивительно, что у тебя такое чувство, как будто ты состоишь из одних обрывков. Надо просто расслабиться. Другого лекарства не существует. Да и это подействует не скоро.

Я потер ее грудь ее собственной ладонью.

— Примите две пилюли на ночь, а утром я вам позвоню — так, что ли?

— Две или три… Не знаю, сколько тебе понадобится. А новый рецепт мы всегда успеем выписать.

— Значит, ты теперь мой доктор Филгуд? [36]

— А кто, если не я? — сказала она.

То, как она выглядела в полумраке, меня утешило: тонкие черты ее лица будто растворились во мгле, оставив лишь сияние, бледное и безупречное, как у соблазнительного привидения, духа, который снизошел ко мне в качестве доказательства правоты ее слов. Я притянул ее к себе, и мы тихо лежали бок о бок, ни о чем особенном не говоря. Приплюснутая луна выскользнула на небо из-за ближайшей столовой горы, и ее свет заострил очертания валунов и высветил ряды синих звезд на индейском покрывале, которым мы укрывались.

36

Dr. Feelgood (доктор Хорошее Самочувствие) — обиходное прозвание терапевтов, в больших количествах прописывающих психоактивные препараты.

— Не приходи пока в магазин, — сказала Тереза. — Слишком много желающих поговорить с тобой. А тебе и с телефоном забот хватит. На автоответчике, наверное, штук сто сообщений для тебя накопилось.

— О господи! — сказал я.

— Из них с полдюжины от Сью.

— Она сказала, что ей надо? Может, хочет предупредить, что никогда больше со мной работать не будет или еще что-нибудь в этом роде?

— А как вы с ней расстались?

— Она была зла, как черт. Орала что-то про мою тягу к саморазрушению, но я не стал слушать до конца и просто ушел.