Новый год по новому стилю
Шрифт:
Я отвернулась от кроватки и свернулась калачиком, надеясь, что детская поза сказочным образом вернёт меня в беззаботное детство, где все решают взрослые. Правильно решают…
— Спит? — я подняла голову и потёрла глаза.
Пусть думает, что я сонная, а не зареванная. Но я плакала — не сдержалась. Какая же после этого я сильная женщина?
— Лиза, пошли…
Да, за этим он и пришел: чтобы забрать меня от дочки, которая умоляла не оставлять ее одну. Так и думала, что добавит —
До чая они с Гришей не вылезали из комнаты, и я не поднималась на второй этаж специально. После ужина я с трудом открестилась от купания Любы в детской ванне, в которой обнаружилось такое количество игрушек, точно мне предлагали купать младенца. Я не промолчала, и Гриша немного обиделся. А когда я заикнулась про его неугомонный шоппинг, почти выплюнул мне в лицо, что все эти игрушки принадлежали его дочери — пока дочь еще была его. Я опустила глаза, решив, что самое верное будет просто промолчать. Илону мать увезла от отца, кажется, в три года… Тогда все понятно с игрушками…
Я не закрыла дверь в детскую — я не могла еще назвать эту комнату Любиной — не потому что хотела, чтобы Гриша пошел следом, а потому что боялась, что даже самый тихий щелчок дверью будет ему сейчас самой звонкой пощечиной. Я все думаю о себе, а мне бы подумать об отце, которого лишили любимой дочери. Пусть девочки не похожи внешне, но они обе девочки и маленькие — не верю, что Гриша, хотя бы на пару секунд, не представляет на месте Любы свою Илону. Никогда не поверю… Но должна поверить в то, что он желает моей дочери самого лучшего. Ну, не скажу же я ему прямо — что, раздевшись перед ним сама, все еще не могу раздеть перед ним Любу: он ей не папа, пока еще не папа…
В окружении игрушек Любаша немного оживилась и вместо того, чтобы после умывания залезть в постель, принялась ползать в пижаме по ковру и показывать мне игрушки.
— Люба, уже поздно. Посмотри, как жалобно и сонно глядит на нас Лева… Иди к нему. Он без тебя не уснет…
А без меня не уснет Гриша. Если он не превратился в ГАВа, у которого еще придется просить прощения. Но я попрошу — я была не права. Нам всем троим тяжело, больно и страшно начинать жить вместе. А мы начали? Или это все еще новогодний сон? Сколько не были б волшебны такие сны, наступает момент пробуждения в реальность.
— Спи, — я поцеловала прохладный дочкин лобик.
Усни, моя радость. Пожалуйста, усни. Мне очень нужно пойти к волшебнику, которого ты сама решила назвать папой.
— Мама, не уходи…
И теперь, глядя на прижавшегося к игрушке ребенка, я нарушаю данное ей слово и ухожу…
— Она никогда не спала в комнате одна, — говорю Грише уже в коридоре.
— Я тоже, — почти не разжал он губ. — Но быстро привык. К плохому тоже привыкаешь. Но ведь для Любы это хорошо — своя собственная территория. Разве нет?
— Ей страшно…
— А тебе?
Я молчала, но не опускала головы, будто Гриша держал меня за подбородок. Но нет, его руки спрятались в карманы, оттопырили их, делая хозяина похожим на индюка. Обиженного. Все еще обиженного. А он столько всего сделал для нас с Любой — по стрелке секундомера горы свернул. Молчи, глупый внутренний голос! Тут не в наличии денег дело, а в желании потратить их именно на нас. Потратить с умом и любовью. С любовью… Но как это возможно? Так быстро полюбить. Любовь с первого взгляда — удел неопытных сердец, а наши покрылись коркой. Ударишь по ней, а внутри — пустота.
— Хочешь выпить?
Вот так… Думает, по трезвому я не вынесу всего этого.
— Не хочу, — отвечаю почти что одними губами.
— Хочешь, — шепчет он в ответ и наконец отпускает подкладку кармана и берет меня за руку.
На нем домашние штаны и футболка — успел переодеться. Таким я его еще не видела. Ну вот, увидела — и что? Он не сделался ни на йоту проще и домашнее: он остался все той же сладкой загадкой, пусть и в мятых штанах. А я все в той же юбке. Или почти уже без нее — слишком задралась во время моего коверного забытья и я слишком спешила выйти к Грише, чтобы ее одергивать. И сейчас он держит мои сжатые пальцы почти что на уровне моих дрожащих голых коленок. Ну почему у меня лестница уходит из-под ног рядом с ним? Да потому что он лишает меня опоры, прижимает к груди и спускается в гостиную медленно, как победитель — а я покорной пленницей прижимаюсь носом к его плечу, пытаясь понять, каким порошком постирана футболка… Потрясающий аромат свежести и весны… в середине зимы.
Отстраняюсь от него лишь тогда, когда его рука задерживается на том кусочке материи, который уже бесполезно одергивать. Под босыми ногами мягкие ворсинки ковра. На столике — две пузатеньких коньячных рюмки — неужели действительно коньяк? Неромантично как-то пить коньяк при свечах — вернее одной, в стеклянной банке — это ее ароматом пропахло все вокруг, даже Гриша.
— Я не хочу пить ничего крепкого.
— Это рябина на коньяке, никакой крепости. Зато вкусно.
Гриша поднял оба бокала и коснулся стеклом моего носа — чуть вздернутого, чтобы он хоть в мечтах оказался выше задранного Гришей.
— А аромат-то какой… — продолжает шептать мой змей-искуситель, трогая губами противоположную стенку рюмки, и наши носы почти встречаются над коньячным морем. — Твой аромат, — он сузил глаза почти до кошачьих. — Я могу не пить, а ты пей… Чтобы не думать о всяких глупостях…
Его шепот напрягал. А еще больше — дрожь, охватившая все тело, от макушки до поджатых пальцев босых ног.
— Я думаю о Любе, — выдала я жестко, безжалостно разрушая волшебство момента.
Но Гриша поймал осколки волшебного шара и вернул нас в него одной фразой:
— Сказал же про глупости. Люба спит в обнимку со львом и видит прекрасные сны… Предлагаю тебе сделать то же самое… Твой Лев даже побрился…
И вжал рюмку прямо мне в губы, но я вывернулась, и Гриша с шумом опустил оба бокала на стеклянный столик, а потом источником шума сделал меня: я едва не вскрикнула, когда Гриша оторвал мои ноги от ковра.