Новый год по новому стилю
Шрифт:
На темно-синем шелке алели аленькие цветочки — сумасшедший Гришка Мороз! Сумасшедший… Я затянула поясок потуже, чтобы полы халатика хоть немного да прикрыли грудь там, где выпускал ее наружу черный бюстгальтер. Дышать я уже почти не могла, а надо ли? Затаив дыхание, я вышла из спальни, но до лестницы не дошла, обнаружив открытой другую дверь. Когда успел? Я перешагнула новый порог и замерла — нет, не под темным взглядом Гриши, по собственному желанию вставшего в угол. А под шквалом собственных эмоций — они посыпались на меня, как кирпичи на голову. Это была или, скорее стала таковой, детская комната: с белой кроватью с резным изголовьем, комодом, письменным столом
— Занавесок в каталоге не оказалось. Тебе придётся самой выбрать в магазине.
— А Лев в каталоге был? — задала я единственный вопрос, который мог сорваться сейчас с языка. Остальные намертво завязли в расплавившихся мозгах.
— Нет, но тут игрушечный совсем рядом. У каждой женщины, даже маленькой, должен быть Лев в постели, чтобы она чувствовала себя женщиной. Разве я не прав?
Раскрыл бы объятия, я бы в них нырнула и промолчала. Но виновник кавардака в моей жизни продолжал стоять в углу.
— Когда ты успел все это купить?
— Вчера заказал. С утра попросил прийти уборщицу и встретить грузчиков. Все, кажется, идеально сделали, нет?
Я молчала. Неужели к месту сейчас мое дурацкое «спасибо»?
— Если не нравится, отправим все обратно. Выберешь другое. Мне просто этот набор показался самым приличным.
— Что ты! Любе все очень понравится. Она о таком и мечтать не могла…
— Мечтать надо всегда, — Гриша наконец покинул свой угол, но до меня ещё не дошёл. — Иначе каким же мечтам тогда сбываться?
Теперь мы стояли рядом. Совсем рядом. Бедро к бедру, как на кухне с кошками.
— Не тут, — Гриша провёл по моей горящей щеке такими же горячими пальцами. — Это детская. А если я тебя поцелую, уже не оторвусь, цветочек мой аленький, краше которого нет в целом свете.
Он сжал мне руку. Со всей силой, но я все же нашла в себе силы сжать его пальцы в ответ. Снова лестница, но с ним уже совсем не крутая. Гостиная с колоннами. На столике у дивана нас ждали два полных бокала.
Я села. Провалилась в мягкую подушку. Гриша присел на самый край дивана и, мне казалось, вот-вот соскользнет на мягкий ковер. Он взял оба бокала, но не протянул мне ни одного.
— Я надеюсь, ты не сердишься. Я не хотел, чтобы ты пришла в пустой дом, точно в гостиницу на одну ночь, — он говорил, не поднимая глаз. — Я понимаю твой страх и не знаю, как убрать его. Твое спокойствие нельзя купить, но если эти вещи хоть немного придадут тебе уверенности в завтрашнем дне, то я не зря убил на шоппинг два утра. Как тебе почерк на записке? Моя уборщица — бывшая учительница с некогда дружественной нам республики. Я думаю, из нее выйдет хорошая няня для Любы. Я с ней не говорил, но, думаю, Наталья Ивановна будет рада оставить швабру, — и тут он вскинул глаза, все еще темные, все еще жадные. — Давай в следующем году о проблемах поговорим, а сейчас… У меня есть тост!
Гриша протянул мне бокал, но не отдал, а прижался губами к моим пальцам, как только те сомкнулись вокруг тонкой ножки.
— Тридцать лет — а дурак дураком… — прошептал он, трогая губами побелевшие костяшки моих пальцев. — Дураком помирать обидно.
— Это цитата, да? — спросила я севшим почти до баса голосом.
— Мищуки пели. Это отец мне постоянно говорит, а мне вот Кукин больше нравится, — и Гриша начал напевать, тихо-тихо: — Тридцать лет — это время ошибок, за которые нет наказаний, — и сильнее вжался губами мне в пальцы: — Но я верю, что не ошибся с тобой. И ты верь, пожалуйста, — и снова запел, уже чуть громче: — Тридцать лет — это синие горы, вкус находки и ужас потери, тридцать лет — это радость и горе, тридцать лет — это жизнь на пределе. Лиза, Лиза…
Он освободил мои пальцы из плена своих губ, и я со стоном разочарования подняла бокал к моим пересохшим губам.
— Погоди! Куда без тоста?
Я замерла, но продолжала касаться прохладного хрусталя, представляя, что это Гришины губы.
— Пусть все наши проблемы в Новом году испарятся, как пузырьки из этого бокала. За нас и жизнь без проблем!
Он приподнял бокал, а я — свой, но чуть ниже его — так ведь велит этикет общения женщины с мужчиной? Так велит мне сердце: идти вслед за Гришей, ступая в оставленные им следы.
— Лиза, ты чего?
А я чего? Просто отняла от губ уже полностью пустой бокал. Гриша не отпил из своего и половины.
— Я хочу еще, — улыбнулась я все еще не пьяной улыбкой. — Мне страшно…
— Мне тоже… Но я хочу иметь трезвую голову.
— А я хочу, чтобы у меня кружилась голова.
— Всего-то?
Его лицо исчезло, появилась топорщащаяся над ремнем рубашка. Из моих рук тотчас исчез бокал. Его руки обвились вокруг моей талии и вырвали меня из объятий дивана. Гриша шагнул в сторону, где не было мебели, держа меня в миллиметре от пола, над ворсинками ковра, но когда закружил, я все равно от неожиданности поджала ноги.
— Гриша… — то ли кричала, то ли шептала я, а он продолжал вертеться волчком.
— Ну что, кружится голова?
— Да! Да. Да… — говорила я все тише и тише, отвечая на короткие поцелуи.
Но вот желанные губы сбежали мне на шею и снова поднялись к подбородку, но вдруг Гриша замер, и я опустила глаза: его нос застрял между моих грудей, стянутых черным трикотажем: хороший такой футляр получился, и нос у Гриши оказался не таким уж большим.
И вот он вновь устремился к моему носу, и наши носы встретились, не мешая губам. Однако нам снова мешал пояс, теперь уже стягивающий не красный кафтан Деда Мороза, а мою талию.
— Гриша, что ты делаешь? — чуть ли не взвизгнула я, когда он опустился на колени, скользя ладонями по шелку, обтянувшему мои бедра.
— Спасаю твои ногти. Пытаюсь развязать узел зубами.
Он откинул голову, глаза его блестели — в них отражались мириады звезд. Кто утыкал столькими лампочками потолок? Мне хотелось темноты, полной…