Новый год в октябре
Шрифт:
– Значит, фонарь… – Зиновий поскреб подбородок коричневым ногтем.– Но за сегодня я ее навряд ли… И без того ЗИЛ на яме, потом автобус – глушитель пробило… Кручусь как кардан. До завтра потерпите? Ее ж и шприцануть надо и масло, небось, чернота аспидная…
– Проклятая машина, – согласился Прошин нетерпеливо.
– Клапана посмотрю, – рассуждал Зиновий, – сцепленьице… Я, сами знаете, люблю, чтоб капитально, чтоб без вопросов…
– За что бесконечно тебя уважаю, – заметил Прошин, прикрывая за ним дверь. – Святой человек! – повернулся он к Сергею. – И, кроме того, наглядное подтверждение моей правоты. Будь я клерк из отдела, послал бы меня друг Зиновий… в автосервис. И кувыркался я бы там в очередях и платил бы за каждую гайку…
– Телефон звонит, – хмуро сказал Глинский.
– Але?
– Алексей Вячеславович? Прибыли? С добрым, рабочим утром! – В голосе Лукьянова сквозила ирония. – Сережа у вас? Рассказал о работе? Замечательный проект, не правда ли? Именно: впечатляющий и ошеломляющий. Более того. По этому поводу вам через час надлежит быть в институте онкологии.
– Данную миссию, – Прошин скрипнул зубами, – я поручаю вам!
– С радостью! Но там нужны именно вы – руководитель! Машина уже внизу. В вестибюле клиники вас встретит Соловьев Игорь Александрович. Желаю…
Прошин бросил трубку.
– Еду, – сказал он Сергею. – В клинику. Надоели вы мне все… И день сегодня… как тюремная песня: тоска. Ладно. Вечером встретимся. Потолкуем. Подъезжай этак часиков в восемь…
– Вечером не могу.
–Это почему? Свидание?
– Вроде того.
– Что–то ты мне не нравишься, милый! – Прошин стукнул по столу костяшкой пальца. – Свидание придется отменить. Или – провести его в рабочем порядке. Все. Я ушел.
«Все паршиво, – думал он, спускаясь к машине. – С Сергеем что–то не то, Лукьянов клыки показывает… И опять осень, опять надо вертеться, куда–то мчаться, что–то говорить…»
Небо Индии, океан, истомленные зноем Мадрас и Дели мелькнули в памяти и сгинули, будто и не было всего этого в помине. Впереди стояла стена удручающе однообразных будней. Но где– то в ней неразличимо таилась волшебная дверка к безмятежной дали, где можно отдохнуть на каникулах от этой ненавистной работы и суеты. И он не страшился будней, даже любил их: будни дарили ему Игру, и преодоление их означало выигрыш; но не благосклонную улыбку Фортуны – случайную и лживую, в выигрыш в Игре, продуманной и сложной, победу, в которой наслаждение, смысл!
– Ну, поехали, – усаживаясь, сказал он шоферу. – Только не гони. Скользко сегодня.
– Чего?
– А? Да это я так, себе.
* * *
Соловьева – сутулого, с чахлой бородкой и курчавыми волосами, выбивающимися из–под колпака, Прошин безошибочно выбрал из толпы белых халатов в вестибюле по тому ожиданию, что было в лице врача, и вскоре они шагали вниз, под землю, в отделение радиологии. Здесь, в ровном тусклом свете, неизвестно куда простирались выложенные желтой щербатой плиткой бесконечный коридоры с устрашающе низкими потолками; трубы, поблескивающие смоляной краской, тянулись вдоль стен, нависали над головой; здесь было прямо–таки царство всяческих труб, и, может, оттого Прошину чудилось, что где–то вдалеке нудно капает вода, но, прислушавшись, он отгадал в этом мерном звуке эхо собственных шагов.
В одном из закутков лабиринта располагался кабинет Соловьева: обшарпанный стол, заваленный раскрытыми книгами, два железных паукообразных стула с пластмассовыми сиденьями; в углу – застекленный шкафчик, где на единственной пыльной полке покоилась колючая океанская раковина, чьи розовые перламутровые створки, словно окаменевшие губы, выпятились в обиженном недоумении на свое теперешнее пребывание в этих апартаментах.
– Общую идею вам объяснили? – Соловьев достал сигареты. – Изотопы. Ну и анализатор. Система в форме множества датчиков, скомпонованных на двух пересекающихся под прямым углом плоскостях. Из датчиков сигналы поступают в приемник, где на фоне шума здоровые клеток выделяется пик «ракового» сигнала от клеток больных. – Он прикурил. – Вообще–то аппаратура такого рода у нас есть. Но прибор избирателен, погрешность его огромна, да и с изотопами – горе… Раньше применяли радиоактивный фосфор. Теоретически его концентрация в больных клетках большая, чем в здоровых, но подчас происходит обратное, и даже с накожными опухолями диагностика никудышная. Кадмий лучше. Но мы сделаем ставку на галлий. Металл редкий…
– Достанем. – Прошин покосился на дверь. Что–то тяготило его. Простите. – Он попытался овладеть инициативой. – Предположим, машина сделана. Мы узнали где пораженные участки, удалили их. Но ведь останутся отдельные больные клетки…
– Несомненно! – Соловьев затряс головой. – И возможность рецидива не исключена. Но учтите и то, что после ликвидации крупных очагов организм способен самостоятельно справиться с остатками болезни. Тут ему помогут лекарства, химиотерапия…
– О, – сказал Прошин. – В чем и дело. Это подход к проблеме. А хитрым приборам место в разряде подспорья, потому как основную задачу онкологии – вернуть клетку в здоровое состояние или безболезненно уничтожить ее – я правильно представляю ваш идеал? – они не решат. Вывод: надо искать лекарство, а не уповать на транзисторы. Кстати, как мы оформим наши отношения?
– Договор.. о научном содружестве, что ли? – Соловьев бессмысленно заламывал палец за палец. – По–моему, так. Временно мы не оплачиваем ваши труды. Нет фондов. Но как только их выделят… Минуту, – он потянулся к грязно–белому телефону. – Я все разузнаю…
– Не утруждайтесь, – сказал Прошин, мучимый желанием скорее выбраться из этих стен. – С официозами я разберусь сам. Научен, умею. Лучше подскажите, где мне найти Татьяну Русинову.
– Таню? Вы знакомы?
– Это жена моего школьного приятеля…
– Серьезно? Надо же, как… бывает. Отделение общей онкологии, третий этаж. Только наденьте халат и колпак. Впрочем, я провожу…
– Не надо. – Прошин брезгливо принял протянутую ему экипировку. – А все же, – заметил он, застегивая халат, – природа мудра. Болезни отсеивают слабых, совершенствуя будущие поколения.