Новый год в октябре
Шрифт:
– Леш, – втолковывал Глинский. – Но ведь не тот возраст… А все один да один…
– Иди на улицу и поймай такси, – оборвал его Прошин, – Ты дурак, и ты меня утомил.
* * *
Они шли, держась за руки, в тугой безмолвной темноте. Отца Алексей не видел, лишь ощущал его ладонь – широкую и сильную – своей детской доверчивой ладошкой. А затем вспыхнула забытая картина: дребезжащие на булыжнике мостовых трамваи, калейдоскоп толпы, снежинки тополиного пуха… Пыльное городское лето.
«Папочка… – подумал Прошин. – Боже мой, папочка…» Он припал к руке отца щекой, боясь ее исчезновения, но тут будто кто–то равнодушно щелкнул выключателем, и он растерянно понял: сон…
Он нехотя разлепил тяжелые от слез веки. В теплый полумрак комнаты, сквозь щелку неплотно сдвинутых штор, вползал размытый свет октябрьского утра. На фарфоровой тарелке часов, расписанной знаками Зодиака, копья стрелок вонзились в игриво задравшего хвост Льва. Без двадцати пяти семь. Рано…
Он вытер слезы ладонью, еще хранившей прикосновение руки отца, закрыл глаза и вновь попытался скользнуть в то ужасающе далекое лето, возвратиться в которое хотелось навсегда. Но безуспешно; лихорадочное желание ухватить нить потерянного сна пробудило его окончательно. И тут вспомнились субботние вечера, когда приезжал к отцу на работу, откуда они уезжали на дачу. Сколько было этих одинаковых, но прекрасных дней, слившихся в картину ушедшего сна: в теплые улицы, пыльные душистые липы, красно–желтые трамваи, пушистые от тополиного пуха коврики луж и ощущение себя – маленького, но всесильного, потому что тот, кто идет рядом, – самый умный, смелый и добрый человек на земле.
Сейчас–то ясно, что был он никакой не «самый», и не на кого теперь смотреть, как на «самого», вот только чуточку жаль, что никто не смотрит так на тебя восторженными глазами мальчишки.
…Они уезжали на дачу, вечно попадая в переполненную, уже отходящую электричку, но отец все–таки успевал купить ему два запотевших стаканчика с нежно–розовым клюквенным мороженым. Его всегда продавал у касс один и тот же старик с обрюзгшим темным лицом, грубыми руками, в белом халате и шерстяной кепке. Старик жевал фиолетовыми губами потухший чинарик, вытирал рукавом слезящиеся глаза, тяжело кряхтел и всякий раз обсчитывал отца ровно на две копейки. И они, сев в электричку, смеялись над этим стариком; вагон мягко покачивался, заходящее солнце бежало наперегонки с электричкой, жизни не было конца и не верилось, что таковой может быть… А он был.
Прошин плакал, удивляясь себе – не разучился… Потом встал, запахнулся в халат и подошел к окну. Уже рассвело… Улица была пустынной. Облетевшая листва жалась к краям холодных сухих тротуаров. Пронесся и растаял далекий шум ранней машины. Суббота. Октябрь. Осень.
После завтрака, сам не зная зачем, он отправился в гараж и, только когда распахнул тяжелую стальную дверь, понял, что сейчас поедет на дачу. На дачу, не виденную уже лет двадцать… И тут же подумалось: все дома давно заперты, в поселке никого и властвует над всем лишь стылая осенняя грусть… А впрочем, кто ему был нужен?
Из приоткрытого оконца лицо сек сухой злой ветерок. По обочине сначала тянулись чахлые от дорожной грязи кустарники. А потом начался лес… Он незаметно наступал на дорогу из–за скошенных полей, блестевших в изморози, застывал над асфальтовой просекой шоссе, по–осеннему неприветливый, с траурной хвоей сосен, скелетами осин, торчащими из медных сугробов опавшей с них листвы, потом опять уходил от дороги, убегая к горизонту, и тогда в окне пролетали аккуратные кубики дач. и – вновь вырастал у обочины.
У отца никогда не было машины. Да и денег не нее не было, хотя зарабатывал много: тратил их не считая, легко и безалаберно, за что мать устраивала регулярные скандалы.
Сложным было отношение Прошина к матери. Конечно же, как сын, он дорожил ею, а значит – любил, но все–таки они были чужими. Характер ее – жестокий, властный – исключал участие, ласку; возражений она не терпела и била сына за любую провинность.
И он боялся ее, и страх тот поселился в нем надолго, со временем превращаясь в ленивую, дремлющую неприязнь. Встречался он с матерью редко, а уж если и навещал ее, то, как правило, по обязательству: поздравить с днем рождения или еще с каким календарным праздником и – побыстрее уйти. А забыл он ей все, как старался забывать всем, причинившим ему зло, хотя те, кому зло приносил он, ему не прощали. Забыл побои и унижения, забыл даже ее ложь отцу, любившему ее и презираемому ею. А подчас становилось ее жаль… все плохое в ней было от того счастья, что не нашло ее, что она искала и тоже не нашла…
Двигатель «Волги» пел; карабкались на пригорок ажурные ракеты высоковольтных башен, и провода их, как связки альпинистов, с утомляющей однообразностью провисали и вновь лениво поднимались навстречу очередному столбу. А вот и покореженные прутья ворот поселка, вот застывшая от морозца грязь на аллее между дачами, вот и все…
Машину он оставил у забора и сквозь штакетник зачарованно посмотрел на старый, вросший в землю дом… Дача была оставлена до лета. Тяжелая, ржавая диагональ стальной полосы с узлом новенького замка перечеркнула покоробившуюся фанерную дверь. Когда–то от любил сидеть на этом теплом от солнца крылечке, рассматривая бревенчатую стену в блекло–голубых чешуйках краски и паучков, бегающих в расселинах досок.
А как–то он поймал такого паучка и бездумно начал отрывать ему длинные, ломкие волоски ножек…
– Что ты делаешь?!
Он увидел ошеломленное лицо отца, растерянно отщелкнул паучка в сторону и, смутно чувствуя за собой вину, начал говорить: подумаешь, паук какой–то…
Собственно, и сейчас, взрослый, он понимал, что поступил, в сущности, нехорошо, но действительно… подумаешь…
Через много лет отец скажет ему грустно:
– Странный ты был человек… Да и есть. Природу любил, музыку, стихи сочинял… А паукам отрывал ноги.
Отец сказал это на Кубе, в «Тропикане» – огромном, открытом ресторане – парке. Встретились они там случайно: Прошин поехал тогда в свою первую командировку за рубеж, а отец работал на Кубе уже год…
В жирной тропической зелени, закрывавшей небо, горели разноцветные светильники, звонкий тенор пел под гитару на небольшой эстраде; отец сидел за столиком вместе с каким–то добродушным полным кубинцем и сказал ему, увидев Алексея: