Новый год в октябре
Шрифт:
Потом закурил, успокоился. Начал готовить ужин. Отбил в кровавые лепешки антрекоты, сделал салат. Поужинать плотно он любил. Знал – нехорошо, но отказать себе в этом, как и в куреве, не мог. Непоколебимый закон бытия: все доставляющее удовольствие – вредно, все муторное – полезно. И почему не наоборот?
Тяжелая, черно–вишневая струя «Изабеллы», пузырясь, ударила в дно бокала. Вино ему доставал Роман Навашин, математик лаборатории, состоявший в родстве с щедрым кавказским дедушкой, владевшим неиссякаемыми запасами этой амброзии. Роман не пил, и дедушкины посылки в качестве регулярного дружеского подарка переходили к Прошину, компенсируемые какой–нибудь скукотой из дефицита иностранных математических изданий.
Итак – ужин. Шипят антрекоты на сковороде, тает масло на теплой корочке хлеба, плывет из приемника баюкающий блюз…
– С приездом! – Он поднял бокал, мигнул своему расплывающемуся двойнику в темноте окна и пригубил вино – чуть сладкое, с водянистым привкусом ягодной мякоти.
Теплая волна хмеля дурманцем отдалась в голове. Стало осоловело спокойно, печально. Мелькнул обрывочной чередой воспоминаний прошедший день: Глинский, Таня, путаные переходы клиники, Соловьев, его одержимые глаза на беспомощном, детском лице... Нет, он не испытывал к врачу антипатии. Теперь это поверхностное чувство ушло; оно было мелким, возникшим в ожесточении против того, чья идея отрицала осуществление идей собственных, хотя – каких идей? Скорее, привычку не омраченной заботами жизни. Втайне он даже завидовал ему, как завидовал всякому, знавшему свое предназначение, но и это ровным счетом ничего не меняло – новый проект мешал, и его предстояло свести на нет. Существовало, правда, одно неприятное умозреньице: больные… Но кто они? Они абстрактны… Да и как на существующей пещерной базе сделать для них эффективный прибор? Нет, тут нужны иные технологии, а создание их – это десятилетия, или же – закупка уже готового материала на Западе. Тут–то можно и расстараться, но кто утвердит в расходную часть миллионы твердой валюты? Уж он–то, Прошин, знает, что пробить этакую сумму у властьпридержащих немыслимо. Так что: кто виноват? Вот уж точно не он!
Прошин спихнул посуду в раковину и недовольно покосился на приемник. Музыка давно кончилась, и далекий зарубежный диктор бубнил металлическим голосом новости. Впрочем, на русском языке.
Прошин покрутил регулятор настройки, но никакой подходящей мелодии не нашел. Эфир пищал, стрелял точками–тире, взрывался какофонией звуков, выплевывал обрывки фраз.
Он вдавил штырь антенны в корпус приемника и плеснул вино в бокал. Голова звенела в такт с лампами дневного освещения. Отдающий медком дым стлался по забытой в пепельнице сигарете. Скучно. И все его вечера таковы. В них отрадны первые минуты, когда готовится еда, играет музыка и будоражит голодная мысль об ужине. Потом музыка ускользает, приходит ленивая сытость, замирает перед глазами недопитая бутылка, и остается только сидеть и смотреть в окно – то безмятежно синее летом, то мутное от натеков льда зимой, то черное, в переплетающихся струйках бесконечного дождя, как сейчас, осенью. Ничего не поделаешь – закон компенсации. Платить полагается за все. Иногда воздают и не замечая того, иногда – замечая уже поздно, иногда – обдуманно и привычно, как он – скукой за прелести одиночества. Но только ли скукой? А Оля, сын? Он платит ими постоянно, едва ли не каждый день, вспоминая тех, кого бросил ради исполненной мечты уединения в этих стенах, где существует то, чего он хотел раньше: изысканные жратва и вино, первосортная бытовая техника, антикварная мебель и уникальный иконостас, реставрированный мастерами из Третьяковки. Нет, он не поклонялся вещам, хотя питал страстишку к самым дорогим, недоступным, однако бестрепетно мог бы отдать все праведно и неправедно приобретенное за возвращение той, которую любил и – предал! Но обмен произведен и, как всякий крупный обмен необратим. А потому – забыть о нем. Забыть!
Глинский явился раздраженным. Даже скорее каким–то обеспокоенным, дерганым, каким, каким показался Прошину с утра.
– Милый Сержик, – ангельски улыбнулся Прошин, усаживая его в кресло и наполняя фужеры. – Весь день меня удручал вопрос: почему ты так странно ко мне изменился? Что за тон? Я просто убит… – Он подождал, пока тот выпьет вино. – Что с тобой? Или снова влюбился? Кто же эта новая фаворитка, если не секрет?
– Воронина, – с насмешливым вызовом сказал Глинский.
– Так, – посерьезнел Прошин. – Дожили. У вас что – действительно любовь?
– Ну. Что–то не нравится?
– Не нравится, – тихо ответил Прошин. – Ни вызывающий твой тон… – Он помедлил. – Ни то, что некая недалекая, свихнутая на всякого рода идеалах девка заразила тебя, полагаю, своим ущербным мировоззрением. Чем, собственно, она была мне всегда… Вот откуда ветерок, понял. Да это же чушь, Серега, что ты! Хотя… – Он досадливо отвернулся. – В данный ситуациях не переубедишь. Тормоз рассудка срабатывает с роковым запозданием. Но все же попробуем нажать на него извне. Итак. Положим, ты на ней женишься. Вообразим этакое несчастье… А что значит семья? Это либо борьба, либо подчинение одного человека другому. Сейчас ты скажешь жалкое слово: а гармония? Я отвечу. Гармония – состояние неустойчивое, противоречащее закону жизни, закону развития. Люди стараются доминировать друг над другом всегда, подчас бессознательно – это основа человеческих взаимоотношений. А Наталья, по моим подозрениям, кроме того, с дурным бабьим комплексом: с одной стороны, ей хочется властвовать, с другой – подчиняться. Запутаешься! Добавлю еще несколько слов из разряда на сей день бесполезных. Добавлю для очистки совести. Наталья – женщина с характером из твердого материала. Пятки она тебе перед сном чесать не будет, не надейся. Более того. Она потребует внимания, уважения, такта. Дело – чрезвычайно утомительное!
– Но я люблю ее, люблю! – выпалил Сергей и осекся; в глазах Прошина застыли жалость и ироническое презрение.
– Дурак ты, – сказал он беззлобною – Ну да твое дело… Хотя, если обратиться к сфере материальной, и мое тоже. А потому обратимся. Что мы видим? Вначале вашу зарплату. Составляет она цифирь скромную. Забудем о ней. Но вот зарплата кончается, и начинаются всякого рода затемненные доходы. Какие – сам знаешь. А командировки за бугор? Далеко не все народонаселение страны обременено ими. И мало у кого есть служебный министерский паспорт и левая валюта. И всякого рода барахло с надписью «Мэйд ин», а не «Сделано в СССР». Вещицы продаются, прибыль с вырученного составляет порой под тысячу процентов, так что есть с чем отправляться в новую поездку. Далее. Кроме стабильного финансового благоденствия и вояжей за госсчет, обременяет вас, значит, и льготный рабочий режим, и либерал начальник, то есть я, он же ваш лучший друг.. Да?
– Ты сам знаешь, что все это противно и порочно, Леша, – сказал Глинский, почесав бровь.
– Не надо, – поморщился Прошин, – Так говорят неудачники в беспомощной зависти своей. Или объевшиеся. Я всего лишь перечислил необходимый набор материальных благ, дающих свободу к приобретению благ духовных. Свободу и желание! – Он развалился в кресле, стряхнув пепел в хрустальный подносик, протянутый любезным чертиком из цветного стекла. – И тут – Воронина. Я сталкивался с ней не раз и четко уяснил: эта девочка не способна ни на какой компромисс. А ты… Ну, не получится у вас… В итоге тебя с негодованием отвергнут. Ладно так, а то – на суд общественности, вдохновленной строительством коммунизма. Во. На пару со мной. Старик, это же бочка дегтя к нашей ложечке меда! Ты же не будешь все время играть роль святоши..
– Набожностью грешить не намерен, – устало отозвался Сергей, – но с махинациями хватит. Наукой надо заниматься. Дело в жизни должно быть.
Прошин не ответил. Встал, подошел к окну, уперся лбом в холодное влажное стекло.
Стучал дождь по асфальту. Мелькали зонтики запоздалых прохожих. С мокрым шипением проносились машины. В лужах, дрожа, светились неоновые заповеди: «Пейте…», «Храните…», «Летайте»… И тут ясно открылась суть происходящего: единственный, кто был рядом, кто тянулся за ним, как нить за иглой долгие годы, уходит. И чем удержать его? Угрозами, уговорами? Нет. Тут надо… тонко. А он? Лекции начал читать, захлебываясь в пошлой мудрости обывателя. И всегда так! Вот и прозевал парня. Воистину – п р о в о р о н и л!
А промашка – что не уяснил, какая у него в жизни цель, она ведь двигатель всего; пойми сперва, чего у человека нет, потому как к тому человек стремится, чего не имеет, а что имеет, то ему без особого интереса, то уже пройденное, привычное, а иной раз и вовсе ненадобное.
– Серега, – проникновенно начал он. – Прости меня, старого крокодила, я говорил… нехорошо. Но ты пойми – я просто в отчаянии! И сознайся: ты же клюнул на экстерьер… так? Да. Внешние данные там впечатляющие. Однако она – человек, чуждый тебе по духу. А если по большому счету, то ты занят наукой, и твои сегодняшние успехи более чем серьезны. А ученый должен быть один, как писатель или художник. Ученый – личность раскрепощенная. Во всяком случае, лет до сорока… пяти. И не о женщинах думать надо, а о диссертации. Женщины – они что… Они все примерно одинаковы… А мы с тобой возьмем академическую проблемку, создадим тебе условия… Анализатор этот – по боку…
– Как… это? – насторожился Глинский.
– Ну, в том смысле, что не буду тебя… загружать работой по теме, – объяснил Прошин, чувствуя, что еще немного – и стукнет компаньона голове.
– Диссертацию я хотел как раз и сделать на анализаторе! – воодушевленно сообщил Глинский.
– И чудно, – помрачнел Прошин. – Раз хотел… – Он вспомнил Таню, отметил, что надо прихватить бутылку «Изабеллы» и служебные даровые талоны на такси. Пора. Отдых. Все. Обрыдло! Сволочи и неврастеники!