Новый год в октябре
Шрифт:
* * *
Он сидел в кабинете и читал «Литературную газету». Что–то там о наукообразном жулике, которого били–били, а он все выходил непобитым и вот, стало быть, решили угробить его теперь этой статьей окончательно. Жулик никакого восхищения в Прошине не вызывал, и даже странно становилось Прошину, как можно было писать статью об этакой безмозглой и наглой дряни: ну, подумаешь – зарвавшийся, везучий до поры дурак, взлелеянный себе подобными; а забреди он в их НИИ – в нем бы разобрались в течении максимум двух–трех недель.
«Нетипично», – созрел у Прошина приговор.
И тут вошел Лукьянов.
– Пришел попрощаться, – сообщил он, осматриваясь. – Все–таки на год расстаемся.
– О!.. Очень рад! – заулыбался Прошин, охваченный каким–то неприятным, сродни страху, чувством. – Очень!
– Да, вас ведь можно поздравить, – усмехнулся Лукьянов. – Доктор наук, как же… Некто Таланов на днях восторгался вашими трудами…
– О, – милее прежнего заулыбался Прошин. – Это восхищение близорукого дилетанта. Не принимайте всерьез.
– Дилетанта… – вдумчиво повторил Лукьянов. – Так. А кто же из оппонентов был человек знающий? Ваш друг Поляков?
Лицо Прошина закаменело.
– Ну, хорошо, – сказал Лукьянов. – Не будем трогать вас за больные места. Дело сделано… Энное количество лет учебы, работы, затем час позора, и теперь вы материально обеспечены на всю жизнь.
– У нас идет какой–то странный разговор, – заметил Прошин, не поднимая глаз.
– Не странный, а неприятный, – в тон ему отозвался Лукьянов. – Я вот что хочу сказать вам на прощание, враг вы мой… Мы с Пашей Чукавиным остались одни из нашего старого и очень дорогого мне экипажа. Навашин, Авдеев, Наташа… Все распалось… И всему причиной ты. Даже к смерти Наташи ты, по–моему причастен. Ладно, – брезгливо махнул он ладонью на негодующий жест Прошина. – Пока здесь не кабинет следователя, так что сиди и внимай. – Он помолчал. – Ты обыграл всех в игре, где против тебя не играл никто. И вместе с тем против тебя играли все, потому что каждый был… всего лишь честен, и только.
– Это не вяжется в моим представлением об игре, – сказал Прошин. – Какая–то софистика.
– Может быть, – кивнул Лукьянов. – Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр–поигрушек не предполагается. Я прост–напросто объявляю тебе поединок.
– О, – поднял бровь Прошин.
– Да. Как бы громко не звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а она плохо ложиться мне в руку. Крапленая она, понимаешь? И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Я остаюсь. Я – не Авдеев, видимо, плюнувший не все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо… То есть и не письмо даже, а… решение анализатора. Любопытнейшее решение. И работу эту я восстановлю. А ты отдыхай по австралиям, ты много потрудился за этот год. Правда, исключительно в личном плане, но все–таки. Погуляй. А потом встретимся. На знай: я не успокоюсь до тех пор, пока ты вместе со своими приятелями не будешь свержен с пьедестала. И твоя победа – победа перед поражением. Ну, а сегодняшний наш разговор, это… гонг перед вторым раундом…
– Вы думаете, я не смогу послать вас в нокаут? – Прошин задумчиво почесывал щеку. Во втором раунде?
– Думаю, можешь, – ответил Лукьянов. – Но у меня тоже есть шансы для выполнения аналогичной задачи.
– Ваше время ушло, уважаемый оппонент, - сказал Прошин. – Вы не хотите в это поверить, но это так. Грядет иная эпоха. Думаю, не самая лучшая. И, подозреваю, второго раунда она не предусматривает. И, как показывает история, порой врагов вспоминают, желая их видеть в качестве друзей и соратников. Только обратного хода у истории нет.
– А вот уже не софистика, а откровенное словоблудие, - сказал Лукьянов. – Залезть бы в вашу голову… Что там? Изобретется ли когда-нибудь подобный анализатор?
Прошин, иронично кивая, с сожалением и равнодушием смотрел на него. И вдруг явственно стереоскопически увидел каждую морщинку, каждую рытвинку на лице Лукьянова. И в ту же секунду словно одеревенел от парализующего оцепенения, не дававшего двинуть и пальцем, а фигура Лукьянова стала уменьшаться, блекнуть; Прошин уже не слышал его слов, а только чувствовал, чувствовал органически, как вокруг него растет плотный колпак некоего поля, деловито и спешно сооружаемый тем защитником из ушедшего детства, что удивительно и страшно превратился из доброго великана с отцовскими руками в маленького, энергичного карлика, хитрую бестию. Колпак ширился, креп, и Прошин подумал, что если сейчас стоящий напротив человечек бросится на него, то наткнется на прозрачное, как воздух, стекло, подобное броне, и будет отчаянно стучать слабыми кулачками по этому невидимому сферическому монолиту. И вдруг – поле пропало!
Паника охватила его, он вскочил… В кабинете никого не было. Над двором НИИ висело розовое, предвещающее холода небо. Прозрачное перышко месяца плыло, просвечивая сквозь рваные фиолетовые облака.
Прошин еще постоял, глупо кивая головой и затравленно усмехаясь, потом с остервенением скомкал газету и, отрешенно отпустив хрустящий ком бумаги, вышел вон.
«Вот сволочь лысая, – твердил он про себя. – Вот, сволочь какая, а? И надо же так испортить настроение! – И, остановившись, подумал: Да что принимать к сердцу всякую уже отжившую себя чушь? Махни на нее рукой…»
« Ты гляди! – предупредил Второй. – Махать рукой надо осторожно. Когда махаешь, на нее не обращаешь внимания и, в итоге, можно остаться инвалидом. В зубья механизма способна ручка попасть…»
Второй был прав. Как всегда.
Он нащупал в связке ключ от зажигания, вдвинул его в замок и представил, как сейчас поведет автомобиль. По–иному, чем прежде. Осмотрительно, следя за теми, кто сзади, и за теми, кто впереди; постоянно готовый перекинуть ногу с педали акселератора на педаль тормоза. Даже на так называемой «зеленой улице». Впрочем, как раз на ней-то главное – хорошая реакция и тормоза. У него есть все это. Он не ошибется!
Прошин повернул ключ и, даже не успев удивиться, почему не загорелись лампочки и не крякнул двигатель, ощутил резкую, как визг пилы, боль в запястье. Сработала «клешня».
Ему повезло. Во–первых, не пострадала нога – капкан, по счастью, вцепился в каблук ботинка; во–вторых, он надел часы на правую руку, повернувшую ключ. Два изогнутых стальных клыка прочно держали кисть. Один, разворотив механизм часов, уткнулся в дно крышки, другой глубоко вогнал браслет в руку. Не торопясь, чтобы не запачкать дорогую материю кровью, он отвернул рукав пиджака; нажал потайную кнопку, ослабив хватку клешни и, достав платок, туго перевязал рану на запястье.