Новый год в октябре
Шрифт:
И – рассмеялся. Он смеялся долго, самозабвенно, как не смеялся ни разу в жизни. Смех этот пугал его; он был неприятен ему, этот смех, но все–таки он смеялся.
* * *
Телефон стоял на чемодане. Символически.
Звонок.
– Леша, привет… – растерянно заговорил Глинский. – Я не понимаю юмора… Ты сказал, что начальником лаборатории буду я, а назначили Лукьянова.
– Прости, старик, в верхах сочли по–иному.
– Вот как? Ну… когда уезжаешь–то?
– Завтра утром.
Сергей молчал. Прошин тоже. Да и о чем им было говорить?
Звонок.
– Привет!
– Андрюха?! Здорово! А я только собирался…
– …тебе позвонить. Я так и поверил. Слушай, Леха, у меня неприятности… Эта дура подала на развод со мной и отчалила куда–то в Африку! В условия крайней романтики!
– И правильно.
– Что правильно.
– Что с тобой развелась. И уехала от мутоты своей жизни. А чего тебе волноваться? Она что–то взяла – деньги, вещи?
– Ты рехнулся! Какие вещи? Ты не понимаешь… Моя работа, карьера…
– Я завтра уезжаю.
– Знаю. Леха, может, вернуть ее как–то? Хотя – глупость! Я просто в отчаянии… Ну, ладно. Ты сообщи… как там, чего…
– Непременно.
Звонок.
– Алло!
– Ты просто неуловим, старина! – раздался бодрый баритон Полякова. – То занято, то никто не подходит… Еле дозвонился.
Прошин безмолствовал.
– Я вот по какому делу, – начал Поляков, несколько конфузясь. – Ты достал то, что я просил?..
– Не достал, – сухо ответил Прошин. – И достать не смогу.
– Ты же обещал.
– Обещал, поскольку был необходим жест для твоей заинтересованности в моей диссертации. Более того. Завтра я уезжаю в Австралию. Пока - на год.
Он не испытывал жалости. И неудобства не испытывал. Разве любопытство – что тот ответит…
– Та–ак, – протянул тот. Облапошил. Ну, что же. Все логично – вор у вора дубинку украл. Но мне тебя жаль, старик. Знаешь, я бы помог тебе с диссертацией и так, потому как ты мне… близок, что ли? Тебе, вероятно, не понять такого.
– Почему же…. – Прошин вспомнил Глинского. – И, если твои слова правда, тогда действительно прости и помилуй. Так уж вышло…
– А все–таки ты дурак, – вздохнул Поляков. – Решил в одиночку? Провалишься! Поэтому я не слишком на тебя и обижаюсь, хотя, когда обманывают свои, это нехороший симптом.
– Я на распутье, – тихо сказал Прошин. – Или пойду по прямому пути, что вряд ли… Или – мы встретимся. Я принесу повторные извинения, отдам долг… История ведь сегодняшним днем и годом не кончается?
Он говорил, но верил своим словам лишь наполовину.
Его постигало предчувствие иной жизни, которую невозможно предугадать и запланировать. Что–то – и не Второй! – твердило ему, что все будет иначе… Как? Он не старался изобретать варианты. Лень… Что будет, то будет…
– Ну, поживем–увидим, – сказал Поляков. – До встречи.
Звонок.
– Мне… Алексея…
– Вы с ним имеете честь говорить.
– Здравствуйте. Это… Ира. Ира… Вы меня помните?
– Ира… А–а, Ира! – протянул он, вспомнив ту, право с кем идти под руку мечтал завоевать любым подвигом. – У вас же не было моего номера телефона?
– Да… Я искала вас… Я не думала, что найти человека так трудно.
– Вы вышли замуж? – спросил он утвердительно, хотя понял – нет.
– Нет. Вы имеете в виду Бориса?
– Бориса, Арамиса, не знаю…
– Бориса. Вы заступились за него… Тогда, у кинотеатра. Я видела… Я не успела за вами, вы исчезли в переулке, как привидение… Мы могли бы сегодня встретиться?
– Вот что, Ирочка, завтра я уезжаю. Далеко и на целый год. Позвони мне через год. И мы поговорим. А не позвонишь – значит, не стоило встречаться сегодня.
Звонок.
– Вадима Люциферовича, – интеллигентно сказал пьяный далекий голос.
Прошин ответил, что подобает, и положил трубку.
Больше телефон не звонил.
* * *
Он вышел из ванной, закутавшись в теплое махровое полотенце, разорвал зубами целлофановый пакет и вытащил из него новую рубашку, надел ее – белую, невесомую, расшитую нежно–зелеными листочками, неизъяснимо приятно пахнувшую свежим бельем – и, вытирая мокрые волосы, подошел к окну.
Падал первый октябрьский снег – сырой и вязкий, сменивший беспросветный дождь. Над сиреневыми улицами мерцали фонари, было по–ночному тихо и спокойно. И тут он вспомнил как год назад, приехав с работы, так же смотрел в окно на ту же сырую улицу, но только фонари горели тускло, жизнь казалась безрадостной, небо Индии осталось позади, а впереди виднелась беспросветная завеса будней. А теперь она сорвана, и впереди - небо Австралии – голубое и приветливое, и жизнь впереди такая же, как это небо, пусть никогда и не виденное им! Все равно такая же!