Новый год в октябре
Шрифт:
«Два подлеца пожали друг другу руки и разошлись, – прошептал он в кабине лифта. – Серега скатился вновь… Плевать…».
* * *
– Алексей, – сказала секретарша, не отрываясь от бумаг. – Вам письмо.
И Прошину бросился в глаза узкий голубой конверт с сине–красной авиакаемочкой и пестрой маркой, изображавшей рыбку на фоне коралловых зарослей. Ниже белели буковки: AUSTRALIA.
«Итак…» - подобрался Прошин.
А что «итак»? Осечки быть не могло, и ее не было, и прошлогодняя встреча в гостинице обернулась этим письмом, предлагавшим ему, мистеру Прошину, к октябрю сего года прибыть в страну, где выпускаются марки, изображающие кораллы. Из письма также явствовало, что некто мистер Манчестер уже сидит на чемоданах, вероятно, мечтая увидеть Россию, столь же загадочную для него, как и Австралия для упомянутого мистера Прошина.
Он бережно сложил письмо и сунул его обратно в конверт.
«А вот теперь: итак…» – подумал он.
Следующий акт спектакля был настолько неприятен, что у Прошина не хватало духа даже задуматься, как надлежит его разыграть. Он вытащил из сейфа запылившуюся папочку с заявлением разгромленного конкурента, наотрез отказавшегося от работы за границей, и отправился к самой главной двери НИИ.
Бегунов что–то писал. Прошин молча подошел, сунул письмо ему под руку и сел напротив.
Тот искоса посмотрел на Алексея, взял конверт, спокойно прочитал текст. Лицо его ни на секунду не потеряло равнодушного выражения. Затем письмо отправилось в ящик стола, ящик задвинулся, и Бегунов сухо сказал:
– Поедет Михайлов.
– Поеду я, – отозвался Прошин. – Я поеду. Он закинул ногу на ногу. – Через две недели защита. Защищусь и поеду.
Бегунов презрительно скривил рот.
– Вы поставлены мной командовать? – спросил он.
– Михайлов от поездки отказался, – невозмутимо прибавил Прошин. – Вот его заявление.
Прочтенное заявление смятым комком полетело в корзину.
– Ты плетешь интрижки! – Бегунов встал. – Ты плетешь интрижки, негодяй!
– Зачем так грубо? Михайлов действительно не желает туда ехать, он не знает языка, был только в странах третьего мира… И потом, разве я похож не человека, который…
– Похож! – Бегунов встал. – Хорошо. Я найду порядочного молодого человека, знающего язык. Пусть хуже, чем ты, но вполне умеющего объясниться и понять слова, обращенные к нему. Но ты не поедешь! Твои бумажки… – он ткнул пальцем в корзину, – в них я между строк ощущаю всякие… фигли–мигли. Я не верю тебе и за границу тебя посылать не собираюсь! Ты… нечестный человек. Ты… знаешь кто?
Прошин закрыл глаза, чувствуя, как его заполняет рассудительная, стылая злоба. Пора было нанести удар в незащищенное место. Он не хотел делать этого, но его вынуждали…
– Знаю, кто, – медленно сказал он. – Я твой сын. Я человек, которого ты сделал несчастным; человек, которому ты причинил боль. Я знаю, кто я, знаю! А знаешь ли ты, что было со мной, когда я узнал о твоем отцовстве? Знаешь? Ты изломал мне жизнь, не дав выбрать своего места в жизни, лишив меня смысла! А теперь началась игра в принципы… Ты начинаешь вредить мне, это ты знаешь?!. – уже кричал он, кричал, внутренне скучая.
– Так и знай! Папочка!
Бегунов сидел, закрыв лицо рукой.
– И еще, – тихо продолжал Прошин. – Если ты мне откажешь… я уйду отсюда. И больше ты меня не увидишь. Я прокляну тебя…
– Ты… – выдохнул Бегунов. – Езжай…
– Спасибо, – серьезно сказал Прошин. – Извини…
«Ну вот и все», – с облегчением подумал он.
* * *
Первое сентября. Утро. Вереницы школьников: девочки с цветами, неестественно приглаженные мальчишки с унынием на лицах, взволнованные папаши и мамаши… Около пешеходного перехода Прошин затормозил, пропуская эту по–праздничному оживленную толпу и чувствуя себя старым и мудрым как перед ребятишками, так и перед бедолагами–родителями, мающимися с ними. Вот мужчина в модном костюме, сверкающих штиблетах, шагающий среди остальных рядом с мальчиком – таким же чистеньким и опрятным, послушно державшимся за его руку. Стоп. Это же Михайлов! А мальчик… Какие знакомые черты… Это же… сын! Его, Алексея, сын!
Словно обмякнув, он отвалился на спинку сиденья. Нет, теперь уже не его… И предстоит ли им встретиться? А ведь пройдет время, он вырастет, женится, и вот так же водить детей за ручку в школу. Но места для него, Прошина, в своей жизни уже не найдет.
«И - справедливо, – подумал он. – Поделом тебе.»
Сзади нетерпеливо загудели. Уже горел зеленый свет, но Прошин не двигался с места, провожая взглядом того, кто, может быть, единственно был дорог ему, и чувствуя необратимую потерю настолько важного, что размышлять о смысле этой утраты было невыносимо…
Он вспомнил: после развода, когда уходил из дома жены, сына только выкупали в маленькой пластиковой ванночке, и последнее, что Прошин видел, эту салатовую ванночку с пенистой от шампуня водой и игрушками – двумя шариками, красным и белым, вздрагивая, лежавшим не ее поверхности. А затем он уехал к Глинскому. Пить. У Сергея тогда собралась компания. Тянули вино, танцевали… Он сидел там, с виду веселый и беззаботный, но душу его глодало странное чувство подавленности и стыда, будто он кого–то обокрал… Себя, что ли? И сейчас забытое это ощущение вернулось к нему вновь, и он вспомнил всех, кто был тогда у Сергея, вспомнил чужие, единожды виденные лица…
Опять перекресток, опять нога вжимает педаль тормоза, опять – школьники…
Прошин ехал в парикмахерскую.
Вчера, роясь в записной книжке, он наткнулся на телефон Ани, некогда продиктованный ему Козловским, и, решив подстричься перед защитой, позвонил ей. Неизвестно почему та обрадовалась, посулила сделать из него киногероя и сказала, что ждет в любое время.
Несмотря на утренний час, народу в парикмахерской набилось много. Алексей прошел мимо очереди, с трудом узнал Аню, колдовавшую над чьим-то обреченно полысевшим черепом, и, мигнув ей, присел рядом, поглядывая то в окно – на тронутую печальной желтизной листву тополей, то в женский зал, где дамы с яйцевидными сушильными колпаками на головах сидели в ряд, напоминая инопланетян перед пультом космического корабля.