Новый год в октябре
Шрифт:
– Как спалось? – спросил он.
– Плохо спалось, – отозвался Прошин хмуро. Простыл я. Знобит. Температура, наверное.
– И он отправился завтракать.
Поковырял вилкой холодную овсяную кашу, хлебнул чай… Аппетита не было.
«Ну, – обратился он ко Второму, – что делать будем?»
«А ничего, – мгновенно откликнулся тот. – Ты болен, иди в каюту и спи. Ты ничего не видел».
«Если она полезет в воду… Там 220 вольт на корпусе!»
«А что делать, если она встала поперек?»
«Это я встал поперек! Поперек всем.».
«Тем более. Встал, значит, стой. И крепко стой, чтобы не сбили и не растоптали».
«Я – убийца?!».
«Хе. А ты знаешь, сколько было, есть и будет убийц? Жизни не хватит, чтобы счесть. Ты не один… Конечно, это… неприятно, но посуди сам – здесь четкая альтернатива: или ты, или тебя. Выбирай.».
Прошин отодвинул тарелку встал. Пошел в каюту; дверь за собой притворил неплотно, чтобы слышать, что делается на палубе. Прилег, не раздеваясь, на койку.
– Спускай! – донесся крик Ворониной и одновременно заскрипели на блоках тросы – станина уходила под воду.
«Слушай, ты, – мертвея от страха, спросил он Второго. – А кто будет платить? Нет, я знаю, неправдой можно прожить, и здорово можно прожить и сдохнуть легко; но платить–то все равно придется… И если здесь не заплатишь, то заплатишь там…»
«Никакого там, – последовал веский ответ. – нет и не было. Не впадай в мистику. Ты плод эволюции земных организмов, выползших из первичного океана. Вспомни школьную биологию – с возрастом ее упорно стараются забыть! Вспомни! Обезьянки, питекантропы, прочие австралопитеки… Затем ты. Боги и всякие «там» рождены в темных головах питекантропов или… знаешь, что я тебе скажу… трусов! Так что живи, и живи так, как лучше. Привет, друг!»
Прошин закрыл глаза, чувствуя, что впадает в обморочное забытье. Где–то в глубине души он надеялся, что весь этот уже окончательно выстроенный план пойдет прахом, разладившись сам собой в каком–то неприметном, но слабом своем звене, что обязано было существовать, ибо задуманное казалось неправдоподобно чудовищным, чтобы свершится; но когда пробило пять склянок, с палубы донесся встревоженный гам, и он понял: есть! Обмерев, с минуту он лежал в оцепенении; затем спрыгнув с кровати и по–кошачьи подкравшись к двери, прислушался:
– «Лангуст» мозги полоскает, сволочь, – сказал кто–то расстроенно, и вслед за тем послышалось еще несколько голосов.
У Прошина, как от укола, побежали по спине мурашки. Сердце остановилось и тут же, будто сорвавшись, застучало захлебывающимся боем. Дыхание пресеклось, глаза заволокло теменью, испещренной плавающими золотистыми червячками…
– Ну, так что? – поинтересовался старпом. – Поднимать станину?
– А эксперимент? – завопил предводитель океанологов. – Мы же сорвем эксперимент! Там общая цепь! Надо нырнуть и снять эту «лангустину».. да!
– Тогда давайте нырять, – рассудил капитан.
Нырять выпадало Ворониной – Прошин «болел», а кроме них двоих грамотно отсоединить прибор не смог бы никто.
– Акваланги заряжены? – спросила Воронина.
– А этот…. шеф твой? – вмешался один из матросов. Где он–то? Сейчас штормом воды холодной нанесло, простудишься. А тот – здоровый кабан, пусть и лезет. Заодно рыбку подстрелит. Федя, дай ему ружьишко, уха нам будет. А то макароны уже в глотку не идут!
Гогот.
– Болен он, – серьезно объяснил кто–то. – Яблок за вчерашний день объелся. Килограмм пять умял. Как пить дать пробой на корпус у мужика. Седни и носа не кажет – в гальюн переселился, поди. Как бы нам, братва, холеру какую через него не подцепить!
Гогот усилился. Прошин закусил губу от досады. Чем же он не полюбился этим морячкам? Характером не угодил? Э, просто все разъяснялось. Надо было с ними и перемолвиться при встрече, и пошутить, и за «жизнь» по две минутки с каждым потолковать… А он и не смотрел на них. Оттого все и… Но только ли оттого? Школа, институт, работа… Ведь было же так, что старался он стать «своим», старался! Но все равно его не любили. И он спрашивал, почему, и ему не могли ответить.
Он повалился на койку. Зубами до ломоты в челюстях впился в подушку. Потом встал. Нет! Это была не его игра и не его выигрыш. Он понял – не его. И метнулся на палубу.
Выскочил, тяжело дыша. Светило солнце. Матросы покуривали, привалившись к рубке. Океанологи сидели, как мусульмане на молитве, возле контрольного пульта и, чавкая от удовольствия, ели арбуз. Розовый липкий сок тек по их небритым подбородкам. Несколько обглоданных корок покачивалось за бортом. С равнодушным видом Прошин подошел к ним; выдержал необходимую для правдоподобия паузу, глядя на уныло качающиеся стрелки приборов, отвел книзу рукоять рубильника…
– Да… ты…. чиво?! – возопили исследователи океанов, вскакивая с мест.
– Герметизация, – объяснил Прошин. – «Лангуст» надо снимать… Это не ты там копался? – с презрением обратился он к Кеше и, не дожидаясь ответа, прибавил:– Под водой напряжение…
– То есть… как? – Лицо Кеши теперь побледнело полностью. – Там же смотрят…
– Что смотрят? Кто?
– Наташа… Я думал…
– Акваланг! – заорал Прошин, сдирая рубаху. Пуговицы бисером брызнули по палубе. Ну, матерь вашу!
Он схватил баллоны, натянул маску и, сунув от соли горький, как хина, загубник в рот, плюхнулся спиной в воду. На миг оцепенел от колодезного ее холода; затем поплыл вниз, проклиная реявшую перед глазами взвесь ила и песка, поднятую со дна штормом, и тщетно пытаясь различить в окутавшим его буро–голубом тумане очертания станины. Началась глубина. Одолевая давящую боль в ушах, он несколько раз сглотнул вязкую, с противным чернильным привкусом слюну. Полегчало. Мутную пелену внезапно снесло, показалась станина, неснятый «Лангуст»… И он понял: она лежит там, на сером песке; понял, но не почувствовал ничего, кроме тупого деловитого спокойствия перед свершившимся, даже когда увидел ее тело, топляком висевшее у самого дна. Ладонями он охватил ее голову, повернув к себе; отвел со стекла маски волосы, встретив покойное безучастие взгляда, коснулся загубника – тот был на месте… и уже приготовился всплыть, как вдруг усмотрел в метре от себя толстый блин камбалы, выискиваемой уже месяц. Подумал невольно: