Новый год в октябре
Шрифт:
И что обретено взамен? И вновь его пробрало тоскливым холодком. И было в этом холодке что-то сродни досаде и страху, падению и безысходности, предчувствию расплаты и окончательного, как заслонка крематория, конца. Но - покуда еще далеких-далеких…
А через считанные часы он уже стоял на палубе суденышка с названием «Отшельник» и, облокотившись на холодные, влажные поручни, оглядывал масляно игравшую бликами гладь воды. В голове шумел день дорожных хлопот и смены декораций: дождливая Москва, безоблачное небо Крыма, пыльная дорога к побережью мимо тонущих в акациях, шелковицах и розах поселков, полей лаванды, маков; ныряющий серпантин подъемов и спусков; и вот из–за плешивой горы, усеянной кучками низкорослого кустарника, выглянула, наконец, лазурная бездна слившихся воедино воды и неба… И тут его захлестнуло чувство моря – волнующее, радостное, чистое, словно ветер, заполнило оно грудь тугой, ликующей силой. Все отошло назад, сгинуло, и прошлое представлялось теперь движением призрачных теней в туманном пространстве, отсеченном плоскостью нудного осеннего дождя. А перед ним лежала теплая чернеющая синева в подступающих сумерках, готовая заискриться отражением звезд, и где-то там, за спиной – уже неразличимая в скорой ночи, выжженная солнцем крымская степь.
Жить он решил на корабле. Курортный город, неоновой галактикой светивший в подкове залива, не увлекал его своим гостиничным комфортом, публичными увеселениями и пьяными забегаловками. Воронина поначалу последовала его примеру, но затем избегла выбора между гостиницей и каютой, закрепив за собой и то и другое. Прошину было плевать: пусть делает, что хочет… Он так и не понял, отчего Наталья так легко согласилась поехать с ним, он приписал подобный шаг холодку, пробежавшему между нею и Сергеем и ощутимому даже со стороны. А потому пришел к выводу, что ей надо просто отдохнуть от Глинского, погрузившись в необходимое каждому одиночество, заряжающее энергией подсевшие в житейских передрягах аккумуляторы душ. Сегодня, когда они шагали через аквариум аэровокзала, ему на мгновение стало приятно от присутствия ее рядом… Помнил, как она поднималась по трапу самолета: стройная, гордая, глаза – вода колодезная; и тонкие светлые волосы ее трепетали на ветру, как нити золотого огня. Редкий, одухотворенный аристократизм ее красоты пленял, но Прошину виделось в этой женщине и другое, что отвращало, словно порок: все в ней следовало некоему трафаретному началу, заложенному кем–то глубоко и остро Прошину враждебным, враждебным за солдафонский фанатизм в стремлении подогнать всех под одну планку убогих убеждений, мыслей, взглядов, идей и чувств.
Компания океанологов – шустрых молодых ребят – встретила Воронину и Прошина как родных. Наташа сразу же оказалась в окружении поклонников, а Прошин, оговорив испытания прибора, удалился в каюту, радуясь отсутствию этой братии по вечерам, когда она с шумом убывала на катере в город, где было все ей необходимое: женщины, танцульки и сухое вино. Он же, выбрав час перелома вечера к ночи, вдосталь наплавается в парной воде, а потом, ежась от свежего ветерка, будет стоять на пустой палубе, слушая скрип якорных цепей, глядя на пологие фиолетовые горы, будто большие медведи, припавшие к воде, на далекие светляки звезд и, думая: есть ли там жизнь? Есть ли начало и конец чудовищной бездне Вселенной? – бесполезно станет постигать в этих размеренно и величаво проплывающих минутах первозданный смысл бытия…
«А что город? Нет, вообще–то с хорошей подругой там тоже…»
* * *
С утра Прошин вышел на палубу, тут же привычно уяснив: работы не будет. Коллеги-океанологи сидели в кругу, обсуждая технические неувязки, и, тыкая друг другу данные, полученные от приборов, бешено ругались, тряся широкополыми панамами и размахивая темными очками. Воронина пребывала среди них, сдерживая своим присутствием лексику особо темпераментных.
Прошин вернулся в каюту. Не торопясь переоделся, с удовольствием глядя в зеркало на ровный загар тела, на выгоревшие, посветлевшие волосы; перекинул через плечо куртку из пористой резины и вновь поднялся наверх. С равнодушием оглядев спорящие панамы, очки и шорты, включил компрессор, зарядил акваланг, баллон пневматического ружья и, натягивая на ходу маску, двинулся к водолазной лестнице.
И вот он – прекрасный миг: шаг в голубое, пронизанное солнцем пространство, качнулась над головой легкая волна и – парение в жемчужном кипении пузырьков воздуха, торопливо взмывающих вверх.
Махнув ластами, он спланировал в глубину, скользя над полем валунов в грубой шерсти водорослей. Стоящей рыбы не было: только пестрые жирные зеленухи озабоченно проплывали, скрываясь в подводных пещерах, да виднелись на пятачках песка разбросанными скрюченными головешками ерши-скорпены с мутными глазами дошедших до ручки алкоголиков. Но это были не трофеи, мусор.
Он вспоминал тропические рифы: коралловые долины, разноцветный рыбий карнавал, огромные раковины… Там можно было стрелять с закрытыми глазами, неизменно поражая какую-нибудь цель, но там была просто бойня, а здесь, среди унылого чередования бурых скал, серого песка, редкой рыбки и ракушки, здесь, где новичку и баловню не место, где наблюдательность, точность, выдержка решают все, была охота, был поединок, была ни с чем не сравнимая, древняя сладость добычи.
Он терпеть не мог всяких лирических разглагольствований вокруг охоты, представляющих ее как цепочку радостей больших и малых открытий, блаженное созерцание природы, удивление перед ее тайнами… Лживая, лицемерная болтовня! Как не зевают во сне, так и охотник выслеживает не предмет любования, а жертву. Да и что можно увидеть через прицел? Какие красоты? Природа замкнута перед теми, кто держит ружье. И когда он охотился, он думал лишь о цели: все остальное – расплывчатый фон; а вот уж когда плавал без оружия – созерцал, восхищался.
Гряда валунов оборвалась, и теперь он висел над мертвой подводной пустыней, однообразно тянувшейся в бесконечность глубин. Здесь, по его расчетам, было место, где водились крупные камбалы. Уже дней десять он безуспешно выискивал их среди мелкой ряби песчаных дюн, по которым ползли, извиваясь угрями, длинные солнечные ленты.
На везло и на сей раз. Пейзаж был удручающим: дохлая рыбка, крабик, суетливым паучком хлопочущий возле нее, одинокая замшелая рапана… Дно темнело, рыжий ил летел в стекло маски, тускнело стальное сверкание наконечника гарпуна, уже не различалось подводное небо… Он повернул обратно, размазживая по пути рукоятью ножа головы рыбкам-драконам. Маленькие, с указательный палец, внешне напоминающие безобидных бычков, они были страшны короной трех колючек верхнего плавника. Уколись о такой плавничок незадачливый рыболов и – меняй месяц курортного отдыха на месяц больничного.
Когда очередной дракон, побившись в агонии, показал свое молочное пузо, Прошин оставил это нерыцарское занятие – разонравилось…
«Покоя они тебе не дают, что ли? – рассуждал он, вкладывая тесак в ножны. – Нет, - тихо-мирно загорают на песочке. Не тронь их – не тронут они. И почему мы так боимся силы других, особенно силы слабых? И вообще: откуда этот азарт к уничтожению? Ну, загублю я из спортивного интереса камбалу. Для чего? Сам есть не буду, сожрет ее в качестве закуски эта компания блатных и голодных в панамах… Для них стараюсь?»
Он различил над собой темное днище судна и колом начал всплывать, осторожно меняя давление, но тут литыми торпедами замелькал косяк лобанов, идущий в сторону берега. Дальше Прошин действовал машинально. Не целясь, полагаясь на интуицию рук, он вскинул на вожака стаи длинную трубу ружья и с точно подобранным упреждением выстрелил. Титановая стрела, свистнув, прорезала толщу воды, пронзила что-то живое, податливое – он ощутил это так, словно сам, рукой всадил ее в тело рыбы; дернулась леска, ружье повело в сторону… Перебирая пальцами капроновую нить, Прошин подтянул гарпун; на нем, пытаясь отогнуть безжалостный зубец наконечника, бился, выламывая пушистый хвост, красавец лобанище, серебряно чернеющий отборной кольчужкой чешуи. Шевеля ртом, будто захлебываясь в крике, он с ужасом взирал на огромного убийцу; ало дымилась кровь в синеве воды.