Новый год в октябре
Шрифт:
Когда Авдеев вышел, Прошин с ожесточением потер лоб и, сильно хлестнув себя по щеке ладонью, набрал номер Полякова.
– Привет, покровитель, – сказал он монотонно.– Как протекает ваша удивительная жизнь?
– Жизнь как у желудя, – прозвучал в трубке бодрый ответ. – Если сорвешься какая-нибудь свинья обязательно съест. И никому не пожалуешься – вокруг одни дубы. Как хохма?
Прошин усмехнулся.
– Продай в газетку. Там юмор ценят. В рублях. И слушай другую хохму. Анализатор стоит на тормозе, а идеи бурлят… Так
– Слушай, парнишечка, а как в таком случае медики? Я без их благословления…
– Это я улажу, – сказал Прошин и вспомнил Татьяну. – Это… один момент…
– Решение не липа?
– По–моему нет. В общем, мы договорились, да? Я присылаю человека к тебе…
– Я чувствую здесь какое-то второе дно, - с недоверием произнес Поляков.
– Да, есть здесь второе дно, - легко согласился Прошин. – Он человек пьющий, пару раз крупно подставился. И еще: волочится тут за одной дамой, а она – подруга влиятельного человека, очень недовольного моей лояльностью…
Он говорил, а сам отстраненно думал о том, что необходимо внушить Авдееву, дабы тот не проговорился Полякову о закрытии темы. Ну, история сочинится, это легко…
– Слушай… этот парень… - донесся до него вопрос Полякова.
– Ты в нем… не нуждаешься? Только не ври…
– Старик, – сказал Прошин с грустью. – Я же все объяснил… И если бы у меня были к нему нехорошие чувства, стал бы разве о нем хлопотать? Или позориться перед тобой, навязывая тебе балласт? Да, этот парень здесь ни к чему. Он очень хороший, ты не думай… Но он не нужен мне…
И Прошин перекрестился.
Глава 7
Светлые майские дни минули Прошина стороной. Он не замечал ничего вокруг себя, погрузившись в каждодневную, изнурительную работу над докторской. Ранним утром, наспех позавтракав, выезжал из дома и возвращался к ночи; падал на давно не стиранные простыни и забывался в тяжелом сне. Его торопило время. А идти к Полякову с рыхлым, недоработанным материалом было неприлично, глупо, да и вообще невозможно после того, как Авдеев, никого не поставив в известность, уволился, подделав подпись Прошина на заявлении, и куда–то исчез.
И вроде бы в круговерти дел отошел Коля на задний план, забылся, как забывается все грязное и досадное, что было в жизни, но под конец того последнего дня, когда ровную стопочку бумаги охватил коленкор переплета, когда оставалось, может быть, с гордостью осознать громаду своего труда и стараний, у Прошина засвербели всякие мысли: анализатор, больные, опять-таки Авдеев… Он не мог понять свое состояние; тягостное, расплывчатое раздражение на самого себя… Что такое?… Совесть? Простое, режущее слово… Наверное, да.
Он долго не мог уснуть, мучимый этой проклятой, неизвестно откуда свалившейся совестью. Сон, пришедший к нему под утро, был воспаленным и коротким. Несколько раз он вскакивал, замерзая в холодном поту. Неужели заболел?! Хворей он боялся безгранично и слепо, сам не понимая причин такого страха, но сегодня понял, что именно страшило его: болезни, эти сигналы о бренности живого, напоминают, что надо свершить несвершенное, закончить незаконченное, а что создал он? Или хотя бы начал создавать? Диссертацию?
Горький смешок.
Вышел на балкон. Великолепное июньское утро. Солнышко. Поливальные машины, радуги воды, весело передвигающиеся вдоль чистых, сухих тротуаров. Теплый, порозовелый кирпич домов. Запах смородины. Белые лепестки вишен, будто тысячи мертвых бабочек, усыпавшие землю. Осыпались вишни. Прощай, весна! А он и не заметил ее расцвета, быстрого бега ее…
Душный полумрак комнаты. Слабый ветерок, веявший через раскрытую дверь балкона, перебирал листы раскрытой диссертации, лежавшей на столе по соседству с немытой тарелкой и надкусанным куском хлеба. Прошин замер. Мелькнуло сумасшедшее желание – выдрать из переплета страницы и затем, сминая их в хрусткие комки, швырять куда–попало… Но прикасаться к диссертации было боязно и противно, как к битому стеклу.
Он повалился на одеяло, чувствуя плещущийся в глазах страх за себя и перед самим собой.
Вчерашнее суетное желание достичь уже близкой цели, бегать, изворачиваться, исчезло; теперь была безучастность, страх перед расплатой и богом, строго глядевшим сквозь него иконой древнего письма на стене.
Он мотнул головой, отринув от себя все мысли, оделся и спустился к машине. Он ехал в институт. Ему надо было как-то отвлечься. От самого себя.
Около гаража он столкнулся с Зиновием.
– Здоров, начальник! – сказал тот.– А мы тут тебе сувенирчик припасли… – И показал напоминающую клещи штуковину: вороненый стержень, а на конце его два изогнутых серпами граненых клыка, отливавших булатной голубизной.
– Сувенир? – подозрительно спросил Прошин.
– Прибор – замрите мухи! – ответил Зиновий компетентно. – Противоугонное средство карающего назначения. Значитца, так… Лезут к вам в машину. Ключик в замок, он будет попроще… Тут выскакивают эти друзья… – Он потряс «клешней». – Одна из–под «торпеды», другая – на педальку акселератора… Тресть–есть! Нога–рука.
– Так он же кровью истечет, – сказал Прошин, коснувшись пальцем острия клыка, этот бандит…
– Так бестолковых и учат, – уверил Зиновий.
– То есть капкан на автомедвежатника, – подытожил Прошин в раздумье. – Что же… Идейка реакционная, но где есть собственность, должна быть и охрана ее… А где охрана – там гуманизм извечно ни при чем. Ставь! Сколько с меня?
– Вопрос дипломатический. – Зиновий почесал «клешней» за ухом.– Пятьдесят. Но это же аппарат!