Новый год в октябре
Шрифт:
– С собой все носит, - прошептал Ваня, примеряя куртку. Была куртка невесомой, теплой, пахло от нее дорогим одеколоном…
– От, сука! – выразился он то ли по поводу куртки, то ли по поводу Прошина, то ли себя лично. Затем набрал номер гаража и попросил отца. – Бать, - кашлянул, - мое вам… А меня из лаборатории-то перевели …- И, насладившись растерянностью на другом конце провода: - В международный отдел! С иностранцами работать буду! Как за какие достоинства? За добросовестный труд. Ты… трешник мне не подкинешь? С Веркой сегодня в кино намылились… Взаправду пятерик дашь? Ну, ты, бать, человек! Тогда я мигом к тебе и обратно. Ага. Иду, бать. Ага…
***
Каждую субботу Прошин взял себе за правило посещение секции каратэ – вспоминал молодость. Секция считалась закрытой, сугубо ведомственной, но тренер – давнишний, еще со школьных лет, приятель – устроил пропуск. В секции кроме зала с татами, гирями и тяжеленными мешками с песком, висевшими на канатах, имелись также бассейн, сауна и батут.
От четырехчасовых занятий он получас громадное удовольствие: мышцы наливались силой, походка становилась пружинистой, легкой, а после сауны тело охватывала истома свежести и здоровья.
Одно было плохо во всех этих физкультразвлечениях – недоставало компаньона, а публика, собиравшаяся в секции и состоящая главным образом из профессионалов, Прошина не привлекала. Созрела идея пригласить Полякова.
Услышав о каратэ и прочих ужасах, тот поначалу отнекивался, но затем, соблазненный бассейном и сауной, согласился.
В секцию он прибыл с ящиком чешского пива; Прошин же, стоявший ныне на здоровых позициях спортсменов, удовлетворился квасом – ледяным, крепким; от него щекотало в носу и наверстывались слезы.
Благодетеля своего он затащил вкушать прелести жизни в ведомственной бане не только из расчета на то, чтобы посидеть за компанию в раскаленном пару голышом; сверхзадачей была докторская. Шло смутное время игры. Бегунов об анализаторе молчал, но можно было надеяться на самое лучшее, в том числе на выигрыш вояжа в Австралию, куда – ох, как стоило отправиться в качестве доктора наук с соответствующим документом... Но главное, что так или иначе работы были свернуты, и помог в этом безусловно Козловский. Парень со странными нравственными ориентирами. Вероятно, мятущийся между праведностью и грехом. Он звонил Прошину накануне, и до Алексея долетело сквозь треск в трубке: «Извини, но вся эта история мне не очень нравится… Часы не подошли… как вернуть…» Прошин, не ответив, хлопнул пальцем по рычагу. И все повторные его звонки перебивались такими же небрежными хлопками. Данный кон игры был сыгран, и теперь предстояло другое: диссертация. А с ней определенно не успевалось, и гипотетические сроки проталкивания ее на ученом совете, рассылка экземпляров по авторитетам и сбор отзывов переваливали далеко за октябрь.
И Прошин возложил надежды на Полякова.
Тот сидел на гладкой струганой скамье, вытирал обильный пот и, постанывая от жары, вливал в себя очередную бутылку пива.
– Ты, Леха, умный мужик, – говорил он в перерывах между жадными глотками. – Местечко нашел подходящее! Все, я теперь тоже с тобой… Кости ломать – уволь, а в баньке с превеликим удовольствием…
– Конечно, старик, конечно, – поддакивал Прошин, думая, как бы начать разговор. Начинать в лоб не хотелось. – Ты почему не женишься? – внезапно спросил он.
– Ты что? – поразился Поляков. – За идиота меня считаешь? Или за старого хрена? Не–ет, брат, я еще… – Он подвигал дряблыми бицепсами. – Я еще… У меня же их пропасть! – отыскался, наконец, точный ответ. – Ты чего…
– А любовь?
– Я необычайно люблю себя.
– Классик писал, что одинокий человек всегда находится в дурном обществе.
– Я душа дурного общества, – ответствовал тот. – А ты чего, жениться надумал?
– Упаси бог! – поднял руки Прошин. – Просто… подчас одному бывает тяжело. Одиночество – свобода, но и кандалы.
– Леша, одиночество – не только определение состояния, это категория философская. Но я не любитель философствовать. Голова пухнет. Я низменный эпикуреец и считаю одиночество оптимальной формой развеселого бытия. У меня куча знакомых, в том числе и женщин. Они развлекают, и развлекают неплохо. А надо побыть одному – чего проще? Выруби телефон и будь.
– Я о другом одиночестве…
– А другого нет. Ну, если откопается ненароком, знать его не желаю. И тебе не советую. Заведи себе веселых приятелей, Леха. Мы же в мире людей, и прозябать в мире людей в одиночку опасно! Охо–хо, парок как жжет! В следующую субботу обязательно меня с собой прихвати. Ну, парец, а?!
– В следующую вряд ли получится, – закинул Прошин удочку. – Над диссертацией надо корпеть. К октябрю я должен защититься.
– Почему именно к октябрю?
– Отец на пенсию собрался…
– Та–ак. Ясно. Обжираловка перед голодухой. Понял. – Поляков отставил бутылку. – Тебе требуется моя поддержка?
– Не откажусь. – Алексей неторопливо отхлебнул кваску.
– Заметано. Тащи манускрипт.
– А как расплатимся?
– Много не возьму. Во-первых, постоянный пропуск в этот райский уголочек…
– Заметано. Только ты с тренером…
– Тренера не обижу. Как там с анализатором?
Миттельшпиль диалога. Переломный момент. Кризис. Апофеоз.
Если бы Поляков узнал, что анализатор погиб, Прошин мог бы встать, уйти и забыть нового друга навеки. Если бы анализатор пребывал в здравии, он мог бы навеки забыть о стране эвкалиптов.
– Работы приостановлены до осени, – спокойным тоном произнес Прошин.