Новый год в октябре
Шрифт:
И он уже вполне заинтересованно посмотрел на гостя.
– Да, профессии у нас категорически разные, - рассуждал тем временем Саша. – Мы, люди журналистики, многогранны, ибо всегда в гуще событий. Слушай, у тебя, вижу, «Ролекс»? Настоящий, золотой, или – так?
– Я подделки не ношу, - слегка оскорбился Прошин.
– Хорошие часики! – вдумчиво кивнул Козловский.
– А у меня еще есть, - сказал Прошин. – Попроще, в стальном корпусе, но тикают без запинки. Нужны?
– И… сколько они стоят? – осторожно спросил Козловский.
– Не помню, подарили… - Прошин полез в секретер и вытащил из него коробку. – Бери, - сказал непринужденно. – Все равно лежат без дела.
– Зачем же такие подарки, - ненастойчиво возразил Козловский. – Я заплачу.
– Да хватит тебе! Давай лучше чайку попьем, - добродушно отмахнулся Алексей и – отправился на кухню, мысленно раскручивая пружину предстоящей беседы.
– Ты просил рассказать историю из жизни? – спросил он, ставя перед гостем чашку с дымящимся чаем. – Изволь. Я – начальник лаборатории. Делаем мы анализатор клеточных структур для онкологов. Работа бестолковая, основанная на необоснованных идеях врачей и беспечности нашего руководства. Представляешь! – головная лаборатория полгода занята заведомой ерундой! Артель «напрасный труд». И главное – работа медиками не оплачена, мы гоним на нее бешеные деньги из сэкономленных фондов, а выход – комар пукнул!
– Везде проблемы… - сказал Козловский, скорбя о многотрудности общественного бытия. Потом с минуту посидел, размышляя, и вдруг посыпал цепкими вопросами. И, если бы не железная в своей логике позиция, Прошину пришлось бы туго.
– Ну? – спросил Алексей после окончания расспросов. – Кого ты сможешь укорить в данной ситуации?
– Налицо – разбазаривание бюджетных средств, - сказал Козловский. – Тема, конечно, скользкая: научный авторитетный институт с режимной окраской, онкологи… Конъюнктура для прессы… - Он в сомнениях сощурился. – Но в практическом смысле кое-что можно придумать. Сходить, к примеру, в министерство к начальству…
– То есть, сконструировать тучку, чтобы все разбежались по углам, сверкнуть молнией, а потом тучка развеется? – спросил Прошин понятливо.
– Но правда-то восторжествует? – Поднял палец к потолку Саша. – К тому же автор сигнала – редакционная тайна…
– Поможешь? Или только сейчас так говоришь? – напустил на себя серьезность Прошин.
– Чтобы я… трепал языком… - Козловский даже привстал, выражая театральное негодование.
– Ну-ну, - Прошин снял трубку брякнувшего телефона.
Татьяна.
– Леша, - быстро заговорила она. – Андрей ногу сломал. Я только из больницы… выходил из дома, поскользнулся…
– Это ужасно, - сказал Алексей, хотя сообщение ни малейшего впечатления на него не произвело. – У меня есть гималайское мумие, купил на всякий случай в Индии. Говорят, хорошо помогает.
– Ну так давай ко мне! – предложила она весело. – Можно с мумием, можно без…
– Еду, - коротко бросил Прошин и положил трубку. Повернулся к Саше. – Послушай, дружище, - сказал сурово. – У меня с родственником несчастье случилось, при смерти лежит, должен ехать.
Тот понимающе закрыл глаза и покачал головой сочувственно. Произнес:
– А в министерство я съезжу. Завтра же.
– Сомневаюсь, - миролюбиво произнес Прошин. – Однако если ты… в силах восстановить… справедливость, то буду благодарен. Завтра вечером созвонимся.
«Теперь этим журналистом надо выстрелить так, чтобы при отдаче не выбило зубы», - равнодушно предостерег он себя.
***
Дверь открылась одновременно со звонком. Татьяна ткнулась ему головой в грудь. Он обнял ее, провел губами по влажным, потемневшим после ванны волосам, потом отстранил от себя, пригляделся: покорная, женственная, но в лице появилась какая-то ускользающая, но все же приметная упряминка, - словно след выстраданного и уже бесповоротного решения, тенью залегшего под глазами, в уголках рта… И это слегка насторожило Прошина.
Все, как обычно: проформа ужина, обмен впечатлениями и новостями, наконец они лежали вместе, и Прошин, сетовавший, сколько ему приходится терпеть мучений, что бы не закурить после спиртного, вдруг подумал: «А ведь об Андрее не сказано ни слова!» - и замолчал.
Андрея он не любил никогда. За ледяную рассудительность, голос с неизменно-ханжеской ноткой, скупердяйство; хотя часто, сравнивая с ним себя, особенной разницы не отмечал, разве что иной раз находил того добрее, лучше… И все-таки чувствовал он в себе нечто высшее, какую-то дремлющую способность к жертвенности, отсутствие страха даже перед тяжкими испытаниями, и это рождало в нем надменное пренебрежение к изнеженному, трусоватому приятелю, всю жизнь проведшему в теплых квартирах старых московских домов, посольств; на курортах; впадавшему в тоску, когда ломалась служебная машина и предстояло ехать на метро, тратя копейки, но – собственные…
И ему стала до отвращения неприятна комната, хранившая дух и вещи этого человека; дернулась омерзением кожа от прикосновения мягкого плеча Тани, знавшего ласки его губ, пальцев, дыхания; и неудержимо захотелось перенестись к себе, отмыться, сесть в кресло, погрузиться в великолепие одиночества и бездумия, закурить… Черт с ней, с этой привычкой, в конце концов.
– Ты о чем думаешь? – шепнула она.
– О тебе. – Прошин отодвинулся, но она положила голову ему на грудь, и он едва не вздохнул досадливо.