Новый год в октябре
Шрифт:
– Особенно сейчас, - фыркнул Прошин. – Когда у обоих рога до потолка. До потолка – это вряд ли, сказал Андрей, - но спорить с компетентным человеком не берусь. Пошли кофе пить.
– Что ты сказал? – с холодным недоумением спросил Прошин.
– Кофе пошли пить, кофе, - с ангельской простотой повторил Андрей. – Бразильский, настоящий. Кстати, почему «кофе» - мужского рода? С какого такого? Или «кофе» - мужского, а «кофе с молоком» - среднего? Ну, пошли. – Он потянул Алексея за рукав.
Прошин рывком освободил руку. Физиономия Андрея стала замкнутой и одновременно плутовато-почтительной.
– Ты взбесился? – глядя Прошину в глаза, спросил он.
– Ничего не понимаю. – Тот снял очки, устало потер глаза костяшками пальцев. – Ты намекаешь…
– Намекаю. – Андрей спокойно разливал кипяток по чашкам. Рука у него была загорелая, полноватая, густо поросшая мягкими черными волосиками; обручальное кольцо плотно сидело на безымянном пальце. – Собственно, я все готов понять. И у меня бывали грехи. Но с женами друзей… Неприятно. Чуть-чуть, но неприятно.
– Да ты сошел с ума! – возразил Прошин.
– Кому верить? – рассуждал Андрей. – И во что? Вечная ложь. На работе, ибо тамошняя истина: зарплата и должность; с друзьями – потому как их нет, а считаются они таковыми в силу той условности, что вроде бы должны существовать; жена – штучка сродни условному другу, да и болезнь у вас одна: любите со слезой рассуждать, что, дескать, не так живем. Карьера – низость, вещи – хлам, надо искать идеалы.
– Да я же повторяю, - встрял Прошин растерянно.
– Лицемеры, - без выражения продолжал Андрей. – Вот я: циник, погряз в добывании денег, но насколько внутренне честнее. Я могу заявить о себе: ничтожество. Вы – никогда! Аристократы духа, как же! Выпендриваетесь, как мухи на аэродроме. Только кому ваше фарисейство нужно, самим, что ли? Игра в положительные рефлексирующие персонажи. Ты бы хоть не ломался, Леха, а? У тебя-то, по моим большим подозрениям, если и завалялось какое-то положительное качество, так это… резус-фактор.
– Он у меня отрицательный, - медленно сказал Прошин. – Знаешь, Андрей, думай, что хочешь, но… если и прав ты, то в одном: мы с тобой – да, ничтожества. Таня – нет. А коли есть у нее симпатии ко мне, принятые тобой за признак измены, то дело в том, что она ищет кого-то. Человека, никогда о себе как о ничтожестве не заявляющего. Может, и любит она меня. По ошибке.
– Страсти-мордасти. А ты?
– А я? Что я? Мы с тобой те игральные кости, что из одной кубышки на божий свет вытряхнуты… Главное: какую площадь составляют белые пятна черных боках… Впрочем, к Татьяне я равнодушен. Успокойся.
– Вот что. – Андрей пил кофе, после каждого глоточка облизывая губы. – С Танькой у нас критические взаимоотношения. И на эту зажравшуюся истеричку, которую я все-таки люблю, ты один способен оказать влияние. Прошу – окажи. Хочешь спать с ней – спи. Но до развода дойти не должно, ясно? У меня очень ответственная международная работа. Этот тебе не твоя лавочка. Подробности опущу, но в наших сферах разводы не поощряются. К сожалению, у меня одно окно, и один свет в нем: та самая карьера. Отбери ее – и кончился я. Понял? Кстати, ты по какому поводу заявился?
– Да так. Навестить.
– А… - Андрей соскребал ножом со дна пустой картонной коробки сахарную пудру и ссыпал ее в чашку. Он был меркантилен во всем, однако меркантильность свою за недостаток не считал.
«Как же о нем Татьяна однажды сказала? – вспоминал Прошин. – А! Он из тех, кто, разменяв кому-нибудь купюру на необходимую по случаю мелочь, всю жизнь будет восхищаться своей отзывчивостью. А чего же ты за него замуж пошла, чего ж живешь с ним, Таня? Действительно – зажралась…»
– Ты не любишь людей, - внезапно сказал он. – Счастлив же только тот, кто любит их.
– Да, - грустно подтвердил Андрей. – Люди хотят, чтобы их любили, а у меня не хватает на это ни сил, ни желания, ни… способностей. Но чья бы корова мычала, а твоя бы…
– Эт-точно, - задумчиво сказал Прошин. – Спасибо за кофе, хозяин.
И он направился в прихожую.
– Заходи, - Андрей, поглаживая себя по животу, шагал следом.
_ Что за отрава? – Прошин взял с полочки возле трюмо темно-коричневую склянку с желтой этикеткой.
– Хлороформ, - зевнул Андрей. – Танька с работы по ошибке притащила, спутала пузырьки…
– Подари.
– Бери. Только не вздумай дурью маяться: тут доза на трех слонов.
– Я чрезвычайно благоразумный человек, - сказал Прошин и, наспех тиснув Андрею руку, сбежал по лестнице.
Темным переулком он побрел к остановке автобуса. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по сырым улицам, срывая старые афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая жалобно гудящие струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.
Он влез в автобус, поудобнее устроился на сиденье и, сунув озябшие руки в меховые карманы дубленки, нащупал склянку. Машинально выдернул плотно притертую к отверстию стеклянную пробку.
« А может… попробовать? – проползла ленивая мыслишка. – Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…»
Оглянулся. Задние сиденья пустовали. Достав носовой платок, он опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно быстро расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько раз он с силой втянул воздух. Ни малейшего результата… пузырек вновь ткнулся в платок, и процедура повторилась. Опять хоть бы хны! Хотя… что это?!