Новый год в октябре

Молчанов Андрей Алексеевич

– Я понимаю. Вы выполняли директивы руководителя и ни о чем не догадывались.

– Да… Скажем так… И мечтал положить конец этому… Но не мог. Я боюсь его! И прошу вас: о моих словах – никому! Между нами… Я – с вами! – Он поперхнулся, кашлянул и сплюнул в угол.

– Ладно, – сказал Лукьянов устало. – С нами так с нами.

И – ушел, хлопнув дверью.

Глинский уперся локтями в стол монтажного стенда. Сдавил виски ладонями. Осталось осознание предательства и стыд. Лютая ненависть к Лукьянову, унизившему его прошедшим допросом.

«Что будет? – глодал вопрос. – Лешке – конец… Точно.»

Однако именно эта мысль его странным образом успокоила. И дошло: потому и предавал, что конец Лешке! Все. Кончилось. Тот, кто стоял над, повержен. Почему–то представилась статуя и летящее к ней ядро. Отрывок забытого фильма, что ли… Статуя еще цела, но отделена мигом неизбежности от удара ядра, от своего превращения в крошево… Все оборвано. Другая жизнь.

А какая? С Наташей? И что в ней хорошего, в такой жизни? Ведь влюбленность, как бы он не хотел себе это признать, прошла. И то, к чему он так упоенно стремился, оказалось плотской разочаровывающей банальностью… Баба и баба… Очередное доступное тело. Нет, нет, нет! Это грязно, пошло, и как ты смеешь рассуждать об этой женщине подобным образом, скотина!

Вот бы бросить все и уехать… Хоть на неделю. На Чегет, в горы, покататься огромных просторных склонах, присесть на вершине, глядя, как с облака, на синь сосновых лесов далеко внизу, прорезанных зеленой бурной рекой… Эта была столь яркая и привлекательная картина на фоне по-весеннему грязного институтского дворика, облезлого кирпича корпусов и беснующихся над ними галдящих вороньих стай, что стало у Глинского безобразно и горько на душе; жизнь представилась ему до обидного жалкой, пустой и растраченной; растрепанной по ерунде в лоскуты.

Он стоял, безжалостно обкусывая заусенец на пальце, и с омерзением ощущал жгучую, саднящую боль сдираемой кожи. А в сознании между тем скользила утешительная подлая мыслишка: чего огорчаться так? Ведь главное - Прошин его не выдаст! Каким бы Леша ни был… Не выдаст! Утешение было грязное, рождавшее презрение к себе самому и едкую, как кислота, ненависть к Лукьянову: задавил меня, сволочь, да как задавил!

И по–ребячьи, как уже давно разучился, он заплакал. Предварительно, впрочем, заперев дверь на ключ. Он плакал, жалея себя, и ему становилось просветленно хорошо.

ГЛАВА 5

В кабинете перекликались телефоны. Настойчиво жужжал селектор. Прошин забросил кепку на крюк вешалки и снял первую попавшуюся под руку трубку.

– Ты сегодня поздновато, - сухо заметил голос Авдеева.

– Зато ты рановато! – взорвался Прошин. – Увидел машину и рад! Ну, что у вас там? Пойман сигнал внеземной цивилизации? Грядет потоп или мессия?

– Зайди, есть новости. – Авдеев помедлил. – Важные.

– Ладно, - неприязненно обронил Прошин и, сдернув с вешалки кепку, отправился в лабораторию.

За последнюю неделю Авдеев сильно похудел, выглядел утомленным и в крайней степени неухоженным. Развязанные шнурки его ботинок волочились по полу.

– Вот, - сказал он вместо приветствия, подвигая к Прошину лежавшую на столе папку. – Первая часть расчетов. Вторая будет готова в течение месяца.

– С Романом говорил? – заговорщицки мигнул Прошин.

– Говорил, - кивнул Коля хмуро. – Накололи мы Лукьянова, не волнуйся. Датчик делаем многоячеечный. Как ты Романа-то совратил на такое дело? – вырвалось у него.

– Все ради тебя… стараюсь. – Прошин просматривал расчеты. – Ну, кто умнее, Лукьянов али мы? – Он поднял на Авдеева глаза.

– Разные категории, - пожал тот плечами. – Мудрых уважают, хитрецами восхищаются…

– Хэ, - сказал Прошин и углубился в бумаги.

«Человек работал на износ, - созрело уважительное определение после беглого просмотра первой страницы. – Надо, пожалуй, разгрузить парня. Всех подстегну, всех! От препараторов до Лукьянова! Времени нет. Успею ли до октября?» - Он снова взглянул в сторону Авдеева, но тот уже удалился.

Прошин встал, прошелся по лаборатории. Подумал: диссертация стала да данном этапе основой его жизни. А может, заставить себя охладеть? Получится – хорошо, нет – нет… Чрезмерное желание – суета опасная, умерщвляющая душу, тут если растрачиваться, надо знать, чего ради… Но аргументы в пользу докторской были весомы: пропуск на международные конференции, путь к хорошим деньгам, причем – получаемым по ведомости, а не с помощью рискованных авантюр, с коими – хватит… Прокол рано или поздно последует, и будет гибели подобен. Тем более Глинский оторвался, вон стоит у окна, как бы не замечает… А союзник сейчас нужен! Вдруг дойдет Лукьянов до истины, вдруг поймет, что надули его Рома и Коля ( Ах, молодцы, ах, бродяги – Лукьянова провести! ) – и в пику завернет все на прежний маршрут? Тогда без напарника тему не снять. Или все же управимся в одиночку?

Он снова взглянул на Глинского, отмечая демонстративную его враждебность, не более, как неприятный штришок на общем радужном фоне больших и малых удач. Да и вернется к нему Глинский, куда денется!

Вернувшись к себе в кабинет, вновь был застигнут телефонным звонком. Звонил Соловьев. Услышав его голос, Прошин растерялся, внезапно открыв, что у истока закрутившего его водоворота игры стоял именно этот человек и, не будь его, прошел бы сегодняшний день по-иному, как прошла бы по-иному вереница других дней прошлого и будущего… Забавно.

– Я приношу извинения за беспокойство, - стеснительно распинался врач. – Вы, конечно, заняты… Но мы должны увидеться.

– А что такое? – лениво спросил Прошин.

– Что такое? Ну, зачем люди беспокоят друг друга? Нужна помощь. У меня… загвоздка с анализатором. Всякие новости… н-нехорошие…

Прошин вспомнил о Тане. На днях она звонила ему, довольно неприязненно сообщив, что в институте сама собой началась внутренняя финансовая тяжба между хирургами и Соловьевым, и позиции последнего шатки. Прошин слушал вполуха; когда игра велась помимо него или же чужими руками, в успехе он сомневался, хотя и рад был пополнить горький опыт практики отрадным исключением.