Новый год в октябре
Шрифт:
Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.
Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел!
– в руке железка… А все–таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто знает, что там, дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну
«Сопляк! – возмутился Второй. – Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться! Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»
Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими–то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всех своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!
Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно? Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно существовать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки ( да и на ней можно, она любит его, очень любит! ), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и вольной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым–чукавиным, - мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…
И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своей новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.
И заснул.
…Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской.
Труп – разбухший, полуразложившийся – внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца, смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая в глубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачный судей.
Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке мирно тикал, показывая два часа дня. Поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание совершенного убийства не вызвало у него страха; оно было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.
«Ерунда… Самый нормальный сон, – растерянно думал он, на цыпочках по холодному полу подходя к окну. – Покойники грезятся к долгой жизни…»
За окном разгоралась ранняя городская весна. Дворик утопал в жирно блестевшей на солнце грязи и снежной слякоти. Никакой толпы и никакого мертвеца, конечно же не было и в помине. На этом месте, косо въехав колесом на бордюр газона, стояла его «Волга». На крыше машины, на лобовом стекле лежала пористая, издолбленная дождевыми каплями корка снега.
Алексей задернул штору и отправился на кухню. Чувствовал он себя прескверно. Сердце, словно зацепившееся за ребро, дергалось, пораженное саднящей болью, гудела голова, сухость стянула глотку, и его не покидало странное ощущение – казалось, что он наелся битого стекла.
Итак, в его распоряжении полтора дня. Ничего путного не придумано. Выхода нет. А искать его надо, надо! Тает время, приближая расплату; кружит, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее – рабу Времени, – но Время не остановишь, не обманешь!
Поразмыслив, он набрал номер Андрея, но положил трубку.
« Заеду без звонка, - решил он. – расскажу все как есть. Вдруг – подскажет что?»
И, хватанув полстакана водки, чтобы пропала тупая резь в горле, начал спешно одеваться.
К дому Андрея он шел пешком и добрался туда взвинченный, злой, уставший от размашистой и долгой ходьбы.
«Сволочи, все – сволочи», - остервенело шептал он про себя, длинно и зло звоня в дверь.
Никто не открывал… Прошин уже приготовил проклятье, но, прислушавшись, уловил за дверью чье-то дыхание.
– Андрюха! – крикнул он, ударив кулаком в лакированное полотно двери. – Это я, открой!
Замок лязгнул, дверь на цепочке приоткрылась, и показалось бледное лицо Андрея. Одной рукой он спешно заправлял в брюки расстегнутую рубаху; другой – приглаживал растрепанные волосы.
– Слушай, Леш, - негромко сказал он, оглянувшись в глубь коридора. – У меня тут подруга… Погуляй минут десять, а? Кстати, ты очень вовремя. Надоела мне своими… Ну, ты понимаешь.
Через полчаса из подъезда выпорхнула миловидная подруга: Дубленка, расшитая узором белых ниток, соболья шапка, замшевая сумка с бахромой; остановила на Прошине оценивающий взгляд, уселась в желтенькую неухоженную машинку и, с шумом включив передачу, ретировалась.
Прошин двинулся к подъезду.
Его встретил слегка подвыпивший Андрей, одетый на этот раз в одни лишь красные спортивные трусы, и маршальским жестом пригласил войти в комнату.
– Молодец! Очень вовремя! – повторился он.
– А я думал – дома никого нет, разозлился! Надо же, думаю, досада! Поцеловал замок и – обратно. Таня где?
– Где… Дежурит. А я тут, как видишь… Я люблю часто, но всегда искренне, - продолжал Андрей, просовывая ногу в брючину. – И женщины ценят меня за такое замечательное качество.
– Ну, положим, врешь, - сказал Прошин. – В тебе этой искренности как воды в булыжнике.
– Не скажи. Вообще-то конечно… Где ее искать, у кого в наш бессердечный век? Но я искренне верю в роль. Как в реальное состояние. Я, брат, хороший актер и умею заставить зрителя забыть об условности сцены. – Он наконец справился с брюками и горделиво вытянулся, передернув плечами. – Но, доложу тебе, с Татьяной я в свое время не актерствовал. Это была любовь. Большая и чистая. Иногда даже приятно вспомнить.