Новый год в октябре

Молчанов Андрей Алексеевич

«Свежие…» – подумал Прошин с досадой.

– Но не все сходится, – сказал Мясищев. – Здесь или неполная опись…

– Да, – признал Прошин скорбно. – Возможно. Но порой подобной практикой приходится пользоваться без отображения ее в документах… Кстати, вы, - уважительно наклонил он голову в сторону отставника Мясищева, - более, чем кто-либо понимает деликатность специфики некоторых отраженных в документах тем… И - их серьезнейших государственных заказчиков… А что уж эти заказчики – не предмет для праздного озвучивания в широких народных кругах… Мне ли это вам говорить! Но, если что–то не сходится по материальной части, речь наверняка идет о мелочах…

– Несколько комплектов японской измерительной аппаратуры – мелочь, конечно…– прокомментировал секретарь.

– Ну, хорошо, можно вычесть из моей зарплаты, – сказал Прошин зло.

– А не надо советов, – вступил Далин. – Мы сами сообразим, что из чего вычитать. Более мы вас не задерживаем. Но через час я попрошу зайти.

На лестничной площадке у автомата Прошин выпил стакан газировки. Его било нервной дрожью. Поляков, конечно, помог, покрыв почти всю растрату, но итог все–таки выходил кисловатым: наверняка влепят «строгач», не раз потаскают на уточняющие допросы, но главное – это подмоченная репутация, а хорошую за деньги не купишь, она много дороже денег.

Через час он вновь заглянул к Далину. Тот, не глядя в его сторону, сказал:

– С решением бюро вас ознакомят. Это выговор… С занесением, естественно… Вопросы с бухгалтерией также должны быть решены, как понимаете…

Прошин с готовностью закивал.

– Но это не все, – продолжал тот. – Ваша халатность, ваша беспринципность, а особенно стремление к частному предпринимательству – не на частном, заметьте, производстве! – они повсюду! Почему нет финансового договора с врачами! Где он?

– Работа с врачами, – сказал Прошин веско, – носила факультативный характер. Идея ее слишком полемична, чтобы брать деньги на цель, вероятно, неоправданную… А конкретных доказательств целесообразности проектируемого прибора нет!

– Ну, это вообще безобразие… – сказал Далин кротко и снял очки. – Это… я не нахожу слов. Вы… сколько времени ведете работу, сколько средств…

– Официально мы занимаемся темой «Лангуст», – сказал Прошин. – Так что…

Это был его главный козырь.

– Тогда все остальное из плана работ убрать! – тихо сказал Далин. – Слышите? Убрать! Факультативно вы разбазарили кучу средств… факультативно!

– Но Бегунов… он…

– Бегунов в больнице. Конечно, вы можете апеллировать к нему, ваше право…– последовал неприязненный ответ.

Из кабинета Далина, растоптанный, вспотевший, кипящий злобой и одновременно удрученный Прошин отправился в лабораторию. Утешало то, что денег у медиков уже нет, а распоряжение Далина напротив, есть, и теперь работу над анализатором, связавшую руки, можно смело приостановить. Вернувшись, Бегунов уже ничего не повернет вспять. А Лукьянов и подавно. Упущенное ими время сработает на него. Предстоят, правда, нелегкие объяснения… Однако не привыкать!

Он стремительно вошел в лабораторию и, резко остановившись, оглядел всех взором, как ему представлялось, испепеляющим.

– А–га! Чудесно! – сказал он, будто что–то пережевывая. – Вся оппозиция в сборе. Так, как я и мечтал. Объяснять вам ничего не буду, – продолжал он при всеобщем внимании.
– Скажу только, что впредь никаких несогласий с моими приказаниями я не потерплю. Это раз. «Отпустите к врачу» или «на похороны троюродного дедушки двоюродной тети» – с сегодняшнего дня подобные прошения не принимаются. Перерыв на обед – ровно полчаса. Чаепитий хватит – дома устраивайте чаепития. Ясно? За нарушение – выговор. И так далее. Закона, если вы уж такие законники, я этаким террором не нарушу. Наоборот. Затем. За невыполнение задания в срок – объяснительная записка. За опоздание на работу– тоже. Будильник не проснулся или у трамвая колесо спустило – мне все равно. Хорошие, человеческие отношения кончились. – Он посмотрел на часы. – Кончились сегодня, перед концом рабочего дня. Кого не устраивает предложенный стиль работы – милости прошу, заявление…

– Есть власть, основанная на авторитете, а есть авторитет, основанный на власти, – покачиваясь на стуле, молвил Чукавин. – Мы плохо сработаемся, Леша, смотри… Не советую проявлять ефрейторские манеры, здесь не взвод новобранцев.

– Да, тут генеральская рота, каждый сам себе командир, – согласился Прошин, присаживаясь на край стола. – Но я ввожу новый устав, господа генералы. И извольте чтить его с послушанием и кротостью новобранцев.

Все молчали. Чукавин сжимал кулаки. Лукьянов, улыбаясь, смотрел в окно. Авдеев, морща лоб, силился оценить ситуацию.

«А Коля… знал? – спросил себя Прошин. – Неужели и Коля? Нет, он бы… А Серега?»

Глинский, опустив глаза долу, прибирал на стенде. Лицо его выражало лишь одно: сосредоточенную умиротворенность.

– Я пошел, – хрипло сказал Прошин. Глинский, возьмите документацию по «Лангусту» – и ко мне.

В кабинете Прошин взял Глинского за отворот пиджака.

– Знал? – оскалив зубы, спросил он.

– Да ты… с ума сошел! – Тот развел руками и подогнув колени, даже присел.

– Ты со мной? – Прошин убрал руку. – Поезд стоит…

Сергей не отвечал.

– Иди, – сказал Прошин.

Он представил себе дальнейший день: в лаборатории сегодня не появиться – стыдно; в кабинете сидеть – хуже нет. А вечером? Квартира обрыдла. Таньку позвать? Надоела. К Полякову поехать? А там что? Смаковать шахеры–махеры, давать осторожные обещания в партнерстве и понимать, как же они с Поляковым удручающе одинаковы? А то, в чем они разные - обсуждать надо с иными собеседниками. Но их нет и не будет. Те, иные, либо враги, либо чужие просто…

* * *

Выходные выдались пустыми и одинокими. В квартире было тихо и скучно. К валявшейся на столе диссертации было лень прикоснуться, хотя понимал: надо! Но так не хотелось! Подумалось: а может, попросту прогуляться? Но за окном сыпалась изморозь, выл ветер, пригибая непослушные верхушки деревьев, и подобная затея показалась ему диковатой.

Занятие, однако, нашлось.

Взяв записную книжку, он принялся вычеркивать старые ненужные телефоны и адреса. Набралось их порядочно, работа спорилась, мелькали лица, воспоминания. Но на букве «И» случилась заминка. Ира. Поколебавшись, он черкнул по некогда бережно записанному имени и ровному ряду цифр; перо вцепилось в бумагу и порвало ее. Рассвирепев, он ожесточенно заелозил ручкой, замалевывая запись до дыры и… отметил с досадой: невольно, а телефончик да запомнился, затвердел в памяти…