Новый порядок
Шрифт:
Толокошин молча кивнул, поднял брови и сделал рукой приглашающий жест. Давай, мол, дальше развивай.
— Хорошо, — кивнул Костя. — Основным методом давления на русского человека со стороны разномастной неруси является постулат: «Русские дураки, это общеизвестно. Откуда ум, если одно пьянство и свинство вокруг?»
— Опять ты… — с досадой начал Толокошин.
— Если тебя слово «нерусь» царапает, то потерпи. Сам хотел национальную идею. К тому же сам знаешь, с кем общаешься. Терпи!
— Хорошо, — Александр Степанович вздохнул и поинтересовался: — Можно я твой коньяк допью?
— Валяй! — Костя хотел было что-то сказать, но потом отметил, глядя, как Толокошин переливает к себе в стакан темный
— И не говори… снова вздохнул Серый Кардинал. — Ты давай продолжай… А я пока ностальгией помучаюсь.
— Так вот. — Константин собрался. — Русский человек, тут будет уместно прибегнуть к цитате из Муссолини… Не делай такие глаза, указывать копирайт в официальных бумагах тебя никто не просит. Так вот, Бенито Муссолини вывел понятие народа как совокупности людей, проживающих на одной территории и объединенных общей историей. Так что черты русскости так или иначе переняли и те народы, что проживают с нами в этой стране довольно долго. Кроме, может быть, некоторых, у которых очень сильно национальное самосознание и клановая поддержка. Так вот, русского человека можно представить себе как компьютер, у которого БИОС, он же постоянная память, он же «прошивка», не зафиксирован намертво, как у других народов, например англичан, а поддается перепрограммированию. В России очень многие вещи и понятия легко подвергаются сомнению. Патриотизм для англичанина — это явление безусловное! И только русскому можно внушить мысль, что ненавидеть Родину сладостно, а считать страну, где живешь, дерьмом не только возможно, а и является «хорошим тоном». У социологов это называется «ослабленный социальный инстинкт».
Русский — это сложный компьютер, способный к самопрограммированию, и тут мы имеем дело с классической формулой «Горе от ума!» плюс злые намерения со стороны.
Как же от этого избавиться? Ответ простой: превратить слабость в силу.
Вбить в подсознание безусловный запрет на запись разрушительных программ. На любые самоненавистнические мыслишки и идейки. Вроде «страна — говно», «кривые русские ручонки», «Осторожно — Россия!», «все не как у людей» и так далее. И абсолютный запрет на национальную критику и самокритику. Сколь бы объективной она ни была. Недопустимо и все.
Далее следует заняться копированием в нашу, если можно так выразиться, системную область программ и инстинктов «успешных» народов. Очистив, конечно, их от разной специфики и экзотики. У нас специфика своя, и нечего. Тамтамы в России не выживают, климат суров.
Избавиться от благодушия. Озверин пить…
— Погоди, — замахал руками Толокошин. — А Русская Идея тут при чем? Мы сейчас далеко зайдем. Знал ведь, что тебя нельзя на всяких там Муссолини провоцировать…
— Спокойно. — Костя встал, подошел к шкафчику, расположенному около окна, засунул руку между ним и стеной, немного там покопавшись, вытащил запыленную бутылку. — Пойдет?
— У тебя там винный склад? — удивился Толокошин. — Не знал.
— Еще бы. Твой любимый… — Орлов свернул бутылке крышку. Вытащил пробку. — Слушать будешь? Немного осталось.
— Буду, — подозрительно легко согласился Александр Степанович.
— Откуда в вас. государственных служащих, такая тяга к алкоголю, — удивился Константин. — Не пойму.
— Работа у нас такая. Не умеешь пить, не лезь на верхушку. Давай за Идею!
Они выпили.
— Так вот, что касается Русской Идеи. Она в том, чтобы все идеи в мире были русскими. Для нас, народа, не защищенного от умственной заразы, этот вопрос принципиален! Каждая значимая мысль, умозаключение, суждение, теория или изобретение должны исходить из России. Должны быть произведением русского ума. Или хотя бы идти русскому человеку на пользу. Других идей быть не должно. Франция — самая красивая страна в мире, а для
— Тебе ж концепцию надо было какую-то доделать?
— Я ее только что тебе выдал. Там доделаю. Завтра тебе на стол ляжет.
Предчувствие, на миг отпустившее Орлова, навалилось снова. Только что все казалось живым, интересным, радужным. Буквально секунду назад. А сейчас придавило. Перекрасило мир в серый цвет.
Костя подошел к окну. На город опускался вечер.
— Нет, не переедем сегодня, — глухо сказал Константин. — Поздно уже…
Москва, казалось, в тревоге чего-то ждала.
Глава 46
Через окно, открытое в ночной тревожный воздух, заглядывали звезды. Где-то там, снаружи, настороженно шевелились в темноте деревья. Влажный, густо наполненный запахами травы и земли ветер пробегал по голой груди, застревая в седине волос. Леонид Сталиевич Рудько не мог заснуть. Он сидел перед окном кабинета в одних тренировочных шароварах и домашних шлепанцах, смотрел в ночь, рассматривая звезды через призрачную вуаль света, отбрасываемого далекой Москвой. Только здесь, на даче, он мог позволить себе пощеголять в домашнем. Шлепать в тапках, у которых были давным-давно стоптаны задники, натянуть на себя шаровары, напоминающие что-то запорожское, казацкое, да расхаживать по дому с голым торсом и неисправимой воинской осанкой. Все остальное время он играл совсем другую роль. Несгибаемый генерал. Классика военного жанра.
Странно беспокоило сердце. Врач как-то называл это: то ли аритмия, то ли ишемия. В верхнем ящике рабочего стола пылились стопки рецептов, которые генерал никогда не выкупал, признавая только один вид болезней, достойных лечения, — боевые раны. Этого добра, впрочем, у Рудько тоже было достаточно.
Леонид Сталиевич выбрался из мягкого кресла, подаренного ему на день рождения супругой, в очередной раз проворчав что-то по поводу излишней женской заботы. Встал перед окном. Провел по груди рукой. Сердце под ладонью болезненно сжалось. «Черен волос, да седа под кожей грудь», — вспомнились строчки песни, которую не единожды он слышал от солдат.
— Старею, что ли? — спросил Рудько у ветра. Он высунулся в окно, дотянулся до рябины, растущей под окнами. Резные листья осторожно коснулись ладони.
Леонид Сталиевич глубоко вдохнул ночной воздух, кольнувший в грудь. Легче не стало. Наоборот, теперь генерал словно бы пропитался тревогой. Неожиданно показалось, что в кустах около забора кто-то притаился. Рудько отошел в глубину комнаты, присматриваясь к подозрительному месту. Теперь казалось, что и фонари, освещавшие дачную улицу, погасли не просто так. Хотя вот уже целый месяц уличное освещение работало через пень-колоду: во время недавней грозы оборвало провода.
— Черт знает что, — пробормотал генерал. На всякий случай он закрыл окно, задернул шторы и отошел подальше. На стене тускло блестел «домашний эскадрон», как называл Леонид Сталиевич пятнадцать коллекционных шашек. Страсть к холодному оружию Рудько приобрел от отца, тоже военного. По всему дому были развешены шашки, ножи, копья и две алебарды над входной дверью. Последние были причиной ворчания со стороны жены. Ей все время казалось, что «эти штуки кому-нибудь голову снесут».
Леонид Сталиевич с трудом преодолел соблазн вытащить из ножен лезвие и пройтись по дому эдаким ночным дозором. Желание было, конечно, глупое, мальчишеское. Во-первых, он был уверен, что на даче он сейчас один, жена с дочкой были принудительно отправлены в Москву, причем сам Рудько не мог точно сформулировать причину этой своей прихоти. «Поживите недельку в городе, — говорил он родным, а в ответ на тревожные взгляды жены отвечал: — Да все нормально. Войны не предвидится. Приступ паранойи, видимо».