Новый Свет
Шрифт:
— Завтра великий день, Шкипер, — сказал мой отец, входя в машинное отделение, где я заменяла охладительные трубы. Это было одним из миллионов дел, которое мне придумали родители за последние пять месяцев, чтобы держать меня занятой. — Мы наконец-то начнем входить на орбиту.
Я защелкнула последнюю охладительную трубу. — Восхитительно.
Он помолчал. — Я понимаю, что для тебя все это было нелегко, Виола.
— Даже если и так, какое тебе дело? — выпаливаю я. — У меня особо выбора не было.
Папа подошел ближе. — Хорошо, чего ты в самом делебоишься? — он задал тот же вопрос, что и Брэдли, поэтому я взглянула на него в ответ. — Боишься того, что мы можем там обнаружить? Или просто перемены тебя пугают?
Я тяжело вздохнула. — Никто, похоже, никогда не задумывался, что случится, если окажется, что мы возненавидимжить на планете? Что, если небо слишком большое? Что, если воздух воняет? Что, если мы будем голодать?
И что, если воздух пахнет медом? Что, если там так много еды, что мы разжиреем? А что, если небо настолько красивое, что мы не сможем работать, потому что всегда будем заглядываться на него?
Я развернула и закрыла контейнер с трубами охлаждения. — Ну а что, если все это не так?
— А если так?
— А если нет?
— А если так?
— Ага, так мы точно решим спор.
— Разве мы не для того тебя растили, чтобы в тебе жила надежда? — говорит отец. — Разве не в этом был весь смысл соглашения твоей прабабушки стать наблюдателем корабля, чтобы в один день тысмогла жить лучшей жизнью? Онабыла полна надежды. Я и твоя мама полны надежды. — Он был достаточно близко для объятий, если бы я того захотела. — Почему ты не можешь разделить ее с нами?
Он смотрел на меня так заботливо, обеспокоенно, как же я могла рассказать ему об этом? Как я могла сказать, что ненавижу даже звучание этого слова?
Надежда. О ней все только и говорили на корабле конвоя, особенно, когда мы приближались к цели. Надежа, надежда, надежда.
Например, — Я надеюсь, погода там хорошая. — Говорили люди, которые самой погоды-то никогда не видели, только в симуляционных видео.
Или, — Я надеюсь, там интересная дикая природа. — Слышала от людей, которые кроме Скампуса и Бампуса, котов с Дельты, больше животных не видели. Десять тысяч замороженных овечьих и коровьих эмбрионов я в счет не беру.
Или еще, — Я надеюсь, коренное население дружелюбно. — Эти слова всегда произносятся со смехом, ведь там не должно бытьникаких коренных жителей, по крайней мере, в соответствии с показаниями глубинных космических зондов.
Каждый надеялся на что-то, говоря о грядущей новой жизни и о том, что он надеетсяполучить от нее. Свежий воздух, неважно, что значат эти слова. Настоящая гравитация вместо той поддельной, что постоянно выходила из строя (хоть и, несмотря на то, что любой ребенок старше пятнадцати скажет, что когда она ломалась, было очень весело). Все неохватные пространства, что у нас будут, все новые люди, с которыми мы познакомимся, когда пробудим их от сна, полностью игнорируя то, что сучилось с первыми переселенцами, суперуверенные в нашей болеесовершенной экипировке, благодаря которой ничего плохого не сможет с нами случиться.
Вся эта надежда, посреди которой я была, прямо на самом ее краю, выглядывая во тьму, первая, кто увидит ее, первая, кто поприветствует ее, когда увидит ее такой, какой она является в действительности.
Но что если это так?
— Это потому что надежда пугает? — спрашивает отец.
Я подняла на него глаза. — Ты тоже так считаешь?
Его улыбка полна любви. — Надежда ужасает, Виола. — Он сказал. — Никто не хочет этого признавать, но так и есть.
Я чувствую, как глаза вновь наполняются слезами. — Тогда как ты это выносишь? Как ты можешь вынести даже мыслио ней? Она кажется такой опасной, как будто накажет тебя даже за мысль, что ты достоин ее.
Он очень легко коснулся моей руки. — Потому что, Виола, жизнь куда более устрашающаябез нее.
Я опять сглотнула слезы. — Значит, ты говоришь, что единственный выбор, что у меня есть — выбрать каким образом я буду жить в страхе до конца своих дней?
Он засмеялся и раскрыл свои объятья. — И еще, улыбнись наконец. — Сказал папа.
И обнял меня.
И я позволила ему.
Но в моей груди все еще жил страх, и я не знала какой он. С надеждой или без нее.
Похоже, проходит целая вечность, пока я отстегиваю ремень. Это непросто сделать, когда висишь вниз головой, и ремень держит тебя. И когда он, наконец, расстегивается, я выпадаю с сиденья, скользя по стене кабины, которая, видимо, сложилась в себя.
— Мам? — кричу я, и несусь к ней сломя голову.
Она лежит лицом вниз на полу, который был потолком, ее ноги вывернуты так, что я и смотреть не могу.
— Виола? — зовет меня мама.
— Я здесь, мам. — Я скидываю все, что навалилось на нее, все бумаги и экраны, все разрушилось, когда мы упали, все, что не было закреплено, развалилось на куски.
Я тяну большую железную пластину с ее спины.
И вижу.
Кресло пилота было вырвано с пола, в разорванной обшивке спинка превратилась в металлический штырь.
Штырь, который вошел в спину моей мамы.
— Мама? — говорю я, голос натягивается, когда я пытаюсь вытащить железку еще немного из нее.
Но когда я двигаю ее, мама кричит, кричит так, будто меня тут и вовсе нет.
Я останавливаюсь.
— Виола? — зовет меня мама опять, задыхаясь. Ее голос срывается, — Это
ты?
— Я здесь, мамочка, — отвечаю я, ложусь рядом с ней, чтобы быть ближе к ее лицу. Смахиваю осколки с ее щеки и вижу ее глаз, безумно оглядывающийся вокруг.
— Дорогая? — говорит она.
— Мам? — реву я, стряхивая еще больше стекла. — Скажи мне, что делать,
мам.
— Дорогая, ты не ранена? — говорит мама высоким, дрожащим голосом, будто она не может сделать вдох.
— Не знаю, — отвечаю я. — Ты можешь пошевелиться?