Новый взгляд на историю Русского государства
Шрифт:
Точно то же вышло и с моим производством слова Юпитер от Ju-Pater, т.е. Иегова-Отец. Ведь слово Иегова постоянно сокращается в еврейском словопроизводстве Ju, а слово Pater по санскритски даже и пишется Piter; да, кроме того, и по-еврейски есть слово Петер — от глагола «освобождать», так что имя Юпитер можно считать целиком за еврейское и переводить Иегова-Освободитель.
Что же касается до упрека меня в том, что я перевожу греческое слово скотос словом «затмение», то правильность этого перевода видна из евангелия Луки, в котором к нему прибавлена фраза: кай ескотисте о элиос, т.е. «и затмилось солнце», при чем «ескотисте» есть лишь глагольная форма прошедшего времени от того же слова скотос, а вся прибавка Луки вызвана тем, что это евангелие писалось через несколько столетий после указываемого мною лунного затмения 21 марта 368 года, а потому и событие преувеличилось.
Точно так же неубедительно для меня и приводимое Н. М. Никольским утверждение некоторых старинных писателей, будто вавилоняне делили день и ночь всегда на 12 неравномерных часов, так как на словах это легко сказать, а исполнить на деле невозможно. Хотя в длине летних и зимних ночей и дней в Месопотамии и меньше разницы, чем у нас, но все же летние дни там длинее зимних часа на четыре, а ночи наоборот. По солнечным часам считать неравномерными часами нельзя, так как тень шеста идет равномерно, а водяные часы пришлось бы устраивать таким нелепым способом: составить 183 банки различной величины, вместимость каждой разделить на 12 частей; в день летнего солнцестояния подставить на восходе солнца самую большую банку, калибрированную так, чтобы она вся наполнилась к закату солнца, а на закате подставить тотчас самую маленькую, калибрированную так, чтобы наполнилась целиком за ночь к восходу. При следующем восходов солнца подставить следующую денную баночку, поменьше, калибрированную специально для этого дня, потом ночную для этой ночи, и так в продолжение полугода, после чего баночки пойдут обратным путем. Какой сумасшедший стал бы проделывать все это, когда у него уже имеются удобные для него равномерные солнечные, песочные и водяные часы?
Как может автор хоть на минуту поверить этой глупой басне средневековья и предлагать ее мне, как опровержение основ моего вычисления времени столбования евангельского магистра оккультных наук, воскрешающего мертвых и превращающего воду в вино? А относительно тогдашнего счета времени с вечера прямо говорится, что еврейские сутки начинались, как и теперь, с вечера: «и был вечер и было утро первых суток». А против того, что Василий Великий был привязан к столбу еще с утра, я ничего не имею: столбованные мучились раньше, чем умирали, и по нескольку суток. Резюмирую же все сказанное.
Из всех опровержений Н. М. Никольского я могу согласиться только с тем, что название паралипоменон лучше производить от греческого паралейпо — «презирать» и озаглавить эту книгу: повесть о делах давно презренных и забытых современниками ее автора. И больше пока ни с чем. Некоторые из его возражений, вроде Каракаллы, можно возвести в анекдот. Такие неосторожные вещи можно говорить только в страстном полемическом увлечении на митинге по пословице: «мое слово не воробей, вылетит — и ты его не поймаешь», а не закреплять за собою печатным станком. Остальные же его возражения безусловно опровержимы или устранимы, как не имеющие ровно никакого значения для прочности моих основных выводов.
Н. М. Никольский напрасно иронизирует, говоря, что я только из скромности не ввел в лестницу человеческой культуры и своего «астрономического переворота в исторической науке». Этот переворот, несомненно, произойдет и без меня, и не по вине одной астрономии, а и всего естествознания. Падение клерикализма в XX веке неизбежно приведет и к падению созданной им ортодоксальной древней истории. Новая история останется, конечно, как была, а средневековая сильно обогатится за счет обломков псевдо-древней и осветится ими, как нечто закономерное, возможное для теоретической обработки.
Я с нетерпением жду действительно научного и беспристрастного обсуждения моей книги. Я вполне допускаю, что некоторые второстепенные положения, выдвигаемые в ней, в процессе критической обработки ее другими окажутся поколебленными. Ведь в данном случае речь идет не о математически доказываемой теореме и не о непосредственно наблюдаемых явлениях человеческой жизни, а о давно минувших событиях, на которые мы смотрим через искажающие их призмы веков. Но я уверен, что под развалинами разрушаемого мною искусственно созданного здания древней истории будущие исследователи найдут новые факты, которые убедят всех и каждого, что я не напрасно потратил долгие годы для того, чтобы стряхнуть с хартии веков накопившуюся на ней пыль.
Николай Морозов.
Новый мир, 1925, № 4, стр. 133-143.
Глубокоуважаемое собрание!
В повестке настоящего дня сказано, что в конце его будет мое заключительное слово: «Как я пришел к выводам, изложенным в моей книге „Христос“».
Но это не совсем верно.
Лучше бы сказать не «как я пришел», а как необычайные условия моей научной деятельности против моей собственной воли привели меня к новым взглядам на историю человечества, причем мне часто приходилось вступать в тяжелую борьбу со всем своим прежним мировоззрением и сдирать его болезненно с себя, как будто приросшую кожу.
Вот что я писал еще в 1927 году в предисловии к третьему тому «Христа»:
«Этому моему исследованию я дал название „Христос“ понимая его не в смысле одного евангельского Иисуса, а в общем смысле: Посвященный в тайны оккультных знаний. Так это и употребляется в науке по греческому смыслу, например, в книге Робертсона, т.е. Языческие Христы.
Это мое исследование было задумано мною еще в уединении Петропавловской крепости.
А написано оно было в разгар общественной бури, когда все кругом как бы рушилось словно при землетрясении.
Вот почему и вся эта работа похожа на статую, вырубленную топором из мягкого мрамора. Но все же она — законченная статуя и имеет сходство с былой действительностью. А прежние повествования древней истории представляют собою простой мираж, показывающий нам роскошные висячие сады Семирамиды в таких местах минувшей пустыни, где в действительности ничего не было, кроме груд песку, да прослоек чахлой растительности».
Так я писал еще в 1927 году, а теперь прибавлю только, что вся моя жизнь с ее многочисленными превратностями, как будто нарочно готовила меня к разбираемому теперь труду.
Еще в ранней юности я увлекался астрономией и лазил с подзорной трубой на крышу своего дома, чтоб наблюдать небесные светила, и так запомнил все небо, что представлял его с закрытыми глазами.
Я заинтересовался и геологией, и физикой, и математикой, и органической природой и еще гимназистом исполнял недалекие командировки по поручению тогдашнего ректора Московского университета геолога Щуровского и в геологическом кабинете Московского университета до сих пор хранятся несколько найденных мною редких окаменелостей.