"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг
Шрифт:
288 Об этом же свидетельствует и С. В. Журавлев: Судебно-следственная и тю-ремно-лагерная документация. С. 181.
170
связь между поведением подследственного и ходом следствия была совершенно утеряна. Генрих Грюнвальд, работавший в отделе Политэмиграции МОПР, отказался 22 мая 1938 г. от своих признательных показаний,
но тем не менее был приговорен к расстрелу 29 июля того же года, хотя дата обвинительного заключения в
его деле помечена августом.
Отягчающим обстоятельством при определении наказания являлась работа обвиняемого на советскую
разведку или органы госбезопасности, подготовка к подпольной работе в школах Коминтерна. Поскольку в
данном случае речь шла о политэмигрантах, в материалах АСД они записывались как лица вне подданства
даже в том случае, если имели непросроченный вид на жительство. Люци Бауэр, закончившая курсы
Коммунистического интернационала молодежи и проживавшая в отеле «Люкс», признала на допросе, что
сама не знает, гражданином какого государства она теперь является. Ее первый муж член ЦК германского
комсомола Эрнст Вабра все годы фашизма провел в концлагере, ее годовалая дочь осталась у родителей в
саксонском городе Хемниц. Они не дождались мать и жену — Люци Бауэр была расстреляна 29 декабря
1937 г., вместе с еще четырнадцатью немцами — жертвами сталинской юстиции. «Самый немецкий день» в
Бутово состоялся чуть раньше, 3 ноября, когда было расстреляно 32 человека, учтенных в нашей базе
данных.
Не удается установить логической связи между конкретным пунктом 58-й статьи УК РСФСР и
длительностью лагерного срока. И за антисоветскую агитацию, и за шпионаж ОСО могло дать одинаковый
срок, «двойка» также приговаривала к расстрелу, даже если в обвинительном заключении не было данных о
шпионской или террористической деятельности. Статистика показывает, что женщинам органы
госбезопасности «не доверяли» ответственных преступлений, в этом, вероятно, находила свое проявление
сохранившаяся патриархальность советского общества. В групповых делах женщинам никогда не
отводилась роль лидеров, среди 24 человек из нашей базы данных, прошедших через ВКВС, расстрельный
приговор получили почти все мужчины и ни одна из трех женщин. По решениям «двойки» было расстреляно
8 женщин из нашей базы данных, это менее 4 % от общего числа расстрелянных, что вполне соотносится с
тендерными данными Бутовского полигона289. Примерно такое же отношение было и к молодым людям, не
достигшим 20 лет. Присутствие их в «альбомах» рассматривалось руководством НКВД как показатель
небрежности и
289 Из 20 тыс. расстрелянных — 879 женщин (Бутовский полигон. Вып. 7. С. 302).
171
формального подхода к репрессиям на местах290. В нашей базе данных — ни одного расстрелянного в
возрасте до 20 лет.
После завершения «ежовщины» в следственных делах появляется категория «социально опасных
элементов» (СОЭ), которая как раз и обозначала лиц, которым не удавалось инкриминировать никаких
преступлений. Туда попадали наряду с женами репрессированных старики-пенсионеры и молодежь. В СОЭ
был записан семнадцатилетний Вилли Соколов, которому дали «всего» три года.
Срок в пять лет трудовых лагерей с точки зрения органов НКВД выглядел почти как оправдание
подследственного. При передопросе в ноябре 1938 г. врач-психиатр Эрих Штернберг отказался от всех
«признаний», сделанных в марте. Следователь начал едва ли не успокаивать подследственного: «Ни в чем
особом Вас не обвиняем, но Вы же не можете нам доказать, что Вы не завербованный, следовательно, Вам
придется 5 лет работать в лагере, в этом ничего страшного нет».
Ну а меньший срок следовало буквально «заслужить» — в базе данных только семь подобных приговоров,
причем все они — вне хронологических рамок массовых операций. Наконец, уникальной оказалась ситуация
у Берты Гроппер и Георга Штрецеля — после трех с половиной лет под следствием их освободили по
постановлению ОСО «с зачетом срока, отбытого в предварительном заключении». Находившимся в Москве
лидерам КПГ пришлось поломать себе голову, чтобы решить, является ли подобная формулировка основани-
ем для партийной реабилитации.
И Гроппер, и Штрецель являлись партийными функционерами с солидным стажем, а посему были знакомы с
ритуалами самозащиты в ходе чисток большевистской партии. Из тюрьмы они направляли во все инстанции
десятки писем о своей невиновности, соответствующий отдел ГУГБ НКВД был вынужден признать, что
оставляет их без внимания «ввиду нехватки переводчиков». Оказавшись на свободе, оба продолжали
бороться за свою полную реабилитацию, и если бы не начавшаяся война, эта борьба могла бы завершиться
победой. На стороне немецких коммунистов была даже формальная логика. «Мера назначенного мне
наказания является выражением того, что обвинение неверное: настоящего шпиона или участника
троцкистско-террористической организации нужно присуждать к высшей мере наказания»291.
См. телеграмму заместителя наркома внутренних дел М. П. Фриновского начальнику УНКВД Свердловской области (Мозохин
О. Б. Указ. соч. С. 170).
291 Из письма Штрецеля наркому госбезопасности Меркулову от 24 апреля 1941 г.