Нулевой след
Шрифт:
— Ты уверен?
— Кто-то за нами наблюдает.
— Бигенд?
— Не знаю. Идите.
— Что ты будешь делать?
— Я буду смотреть.
— Это обязательно?
— Можно мне твой компьютер?
Холлис наклонилась, расстегнула боковую сторону сумки и достала свой Мак. Он засунул его подмышку как папку. Она видела мягкое мигание вернувшейся неопределенности. Она подумала что так он пытается замаскироваться, интересно что бы это значило.
— Зайди внутрь пожалуйста, — сказал он.
— Евро, — ответила она, передав ему несколько купюр.
Она развернулась и покатила свою сумку через мостовую к толпе, скапливающейся на входе. Может Милгриму что-то мерещится? Возможно, хотя с другой стороны у Бигенда несомненно имеется талант привлекать к себе внимание в наиболее нежелательных формах, а затем следовать за тем, за чем наблюдают его наблюдатели. В точности кстати то, чем сейчас и занимался Милгрим. Она оглянулась, надеясь увидеть его, но он исчез.
Она заплатила пять евро за вход девушке японке и ее попросили сдать сумку.
Сквозь арки было видно мощеный двор. Молодые женщины курили сигареты, делая это совершенно естественно и глубоко привлекательно.
Салон Дю Винтаж сам по себе размещался в реконструированном здании семнадцатого века, частью которого как раз и был двор, представлявший собой десятилетней давности идею гладкой современности, ровно обернутую старой тканью.
Каждое второе или третье лицо в ее поле зрения было Японским, и в основном они перемещались примерно в одном направлении. Она двинулась за ними по минималистской лестнице светлого Скандинавского дерева, и попала в первую из двух очень больших светлых комнат, где над ровными рядами стоек с одеждой, и покрытыми стеклом столами и фрагментами старинной мебели ярко сияли люстры.
В этом году Салон был посвящен восьмидесятым. Об этом ей сообщили страницы, найденные Гуглем. Она всегда ощущала себя странно, когда время, в котором она жила называли периодом и посвящали ему выставки и инсталляции. Это вводило ее в размышления, а вдруг она сейчас живет в еще одном периоде и как же его потом будут называть. Ей показалось что первые десятилетия текущего века еще не обзавелись какой-либо конкретно осязаемой номенклатуры. Разглядывая относительно недавние образцы одежды она испытывала странные ощущения. Она догадалась что бессознательно переосмысляет моду своего собственного прошлого, трансформируя ее во что-то более современное. Насколько она ее помнила, вещи раньше не были такими. Линия плеч стала своеобразной, кайма и талия находились не там, где она привыкла их видеть
Это не были ее собственные Восьмидесятые. В них не было ничего похожего натех Готье, Мюглера, Алайя и Монтана, чья версия тех времен была представлена здесь в одежде.
Она повернула к себе написанный от руки ценник на курточке Мюглер из шерсти тутовой шелковицы. Она подумала что если бы Хайди приехала сюда, и если бы она захотела купить эти вещи, хотя она конечно же не захотела бы, то кредитки ее придурка обнулились бы в течение часа, причем все добытые приобретения легко поместились бы всего в одно такси.
Она посмотрела вверх затем и вздрогнула, увидев свой портрет, работы Антона Корбижна 1996 года, увеличенного и подвешенного над стойкой Мюглера на прозрачной леске. Анахронизм, подумала она. Это тоже не ее век.
Стремительно отошла от портрета, по пути отказалась от примерки Мюглера. Повернула назад и достала свой iPhone. Бигенд похоже взял трубку не успев еще услышать ни одного звонка.
— У вас здесь есть еще кто-нибудь Хьюбертус?
— Нет, — ответил он. — А должен быть?
— А в Селфриджес вы не отправляли кого-нибудь понаблюдать за нами?
— Нет.
— Милгрим думает что он видел здесь кого-то, кого видел тогда и там.
— Я думаю такое всегда возможно. Я не сообщал Парижскому офису о вашем визите. Вам нужна какая-то компания?
— Нет. Я просто проверяла.
— Для меня у вас есть что-нибудь?
— Еще нет. Я только приехала сюда. Спасибо.
Она нажала отбой не дав ему попрощаться. Стоя так с зажатым в руке телефоном на уровне уха она вдруг осознала знаковую природу ее бессознательной позы. Огромная часть языка жестов публичных мест, которые когда-то относились к сигаретам, теперь задействовала и телефоны. Человеческие фигурки заполонившие улицу чуть дальше, стояли в совершенно знакомых позах, хотя больше и не курили. Женщина на портрете Корбижна никогда такого не видела.
Номер, который дал ей Клэмми прошлой ночью пропустил несколько звонков, прежде чем ей ответили. — Да?
— Джордж? Это Холлис Генри. Мы встречались в Корпусе, когда Рэг там жил.
— Да, — сказал он. — Клэмми звонил мне. Вы хотите поговорить с Мере.
— Хочу, да.
— А вы здесь?
— Да.
— Боюсь что это невозможно. — Джордж говорил скорее как молодой адвокат, нежели как клавишник Боллардов.
— Она не хочет об этом говорить?
— Нет.
— Извини, — сказала она.
— Да нет же, — сказал он, — не совсем так. Она продала весь товар, который привезла из Мельбурна, Шанели. Токийским дилерам. Они увели ее на обед. Оставила меня присматривать за стендом.
Холлис отвела iPhone от уха и вздохнула с облегчением, затем снова вернула его к уху. — Она не откажется поговорить со мной после?
— Конечно нет. Она любит твою музыку. Ее мать твоя фанатка. Ты где?
— На втором этаже. Недалеко от лестницы.
— Ты видела там твой протрет?
— Да, — сказала она, — Я заметила его.
— Мы в самом конце. Я сейчас тебя найду.
— Спасибо. — Она пошла дальше, мимо выставки рабочей джинсовой одежды, которая не была похожа на одежду восьмидесятых. Все образцы похоже были старше продавца на стенде насколько она могла судить с высоты своих сорока лет. Он пристально смотрел на нее, пока она проходила, видимо разглядывал куртку Хаундс.
Олдувай Джорджа она обнаружила на задах архипелага прозрачной надувной оранжевой мебели, которая тоже не выглядела обломком восьмидесятых. Он улыбался, как аккуратная и привлекательная обезьяна в джинсах и плаще цвета хаки.