Нутро любого человека
Шрифт:
Бюджет свой я расписываю, точно скряга, бесконечно сравнивая цены в самых дешевых супермаркетах, жизнь моя обратилась в перечень крохотных компромиссов и согласований. Если мыть голову мылом, рассуждаю я, не придется покупать шампунь; если и бриться с мылом, можно сэкономить на бритвенном креме; а если купить упаковку мыла совсем уж дешевого, останется немного дополнительных денег на еду, и так далее. Я не удаляюсь от квартиры больше, чем на 200 ярдов – все нужное мне находится в пределах этого небольшого круга. Курить я бросил, но от спиртного отказываться не желаю, – и таким образом, нужды мои сократились до абсолютного минимума.
На днях я изучал содержимое того, что счел консервными банками с разными видами тушеного мяса, отыскивая такую, в которой побольше овощей (что позволило бы урезать расходы на них), и вдруг был гастрически зачарован надписью на одной
Понедельник, 28 февраля
Вчера мне исполнился семьдесят один год и я решил изменить мою жизнь. Я понял, что обращаюсь в старичка с въевшимися привычками, тростью, пластиковым кошелечком на молнии, в котором лежат 68 пенсов мелочи, с любимым местечком в пабе, с регулярными перекличками стенаний и жалоб, перемежающимися мгновениями чистой, ужасающей мизантропии. Я ковыляю по дороге к смерти.
Отправившись в «Корнуоллис», чтобы выпить праздничные полпинты, я миновал старика – забулдыгу, отверженного – казалось, застрявшего на краю тротуара, как если бы проезжая часть лежащей перед ним улицы была некой страховидной пучиной, неодолимым океанским простором. Я уж было решился перейти на другую сторону улицы и помочь ему, когда понял вдруг, что он преспокойнейшим образом мочится в сточную канаву, что-то бормоча себе под нос, безразличный к потрясенным или насмешливым взглядам прохожих (гогочущих подростков, уволакивающих детишек матерей). Я замер на месте, обездвиженный жутким видением будущего. Это мог быть и ты, Маунтстюарт, думал я, этот живой покойник не так уж и далек от тебя, как ты думаешь. Надо что-то делать.
И я вспомнил, что видел в витрине заброшенного магазина плакат: «СКП (Социалистический коллектив пострадавших). Ты можешь помочь. Заработай немного денег. Присоединяйся сейчас!», а ниже номер телефона, по которому следует позвонить. Будь у меня чуть больше денег, рассудил я, наверное, было бы и чуть больше чувства собственного достоинства.
Я позвонил из будки телефона-автомата. Разговор произошел примерно такой:
МУЖЧИНА: Да?
Я: Я хотел бы вступить в СКП.
МУЖЧИНА: Вам о нас что-нибудь известно?
Я: Я видел ваш плакат, это все. Но я знаю кое-что о пострадавших. Провел несколько месяцев в больницах. И возненавидел их. Мне хочется сделать что-то...
МУЖЧИНА: Мы к больницам никакого отношения не имеем.
Я: О. (Пауза). Ну, не важно. Я просто хочу заработать немного денег. Об этом говорится в вашем плакате.
МУЖЧИНА: Ваше имя? То есть фамилия. Имя меня не интересует.
Я: Маунтстюарт.
МУЖЧИНА: Через дефис?
Я: Ни в коем случае.
МУЖЧИНА: Вы человек пожилой?
Я: Ну, в общем, немолод.
Последовала еще одна пауза, потом он дал мне адрес в Стокуэлле и сказал, чтобы я пришел к 5 часам дня.
Дом находится на Напье-стрит. Еще один Напье в моей жизни: предыдущий сделал мне немало добра, – и потому я счел это хорошим предзнаменованием. Дом оказался большим, стоящим несколько наособицу, требующим ремонта – штукатурка на его стенах пооблупилась. Роль штор на окнах исполняли простыни и газеты. Перед тем как нажать кнопку звонка, я стянул с шеи галстук. Я был в костюме (как и всегда – больше мне надеть нечего). Дверь открыла молодая женщина с острым личиком и слабым подбородком – круглые очки в металлической оправе, волосы заплетены в свисающие с головы неровные косички. «Да?» – подозрительно произнесла она. «Я Маунтстюарт – мне сказали, чтобы я пришел к пяти». Женщина почти притворила дверь. «Джон, – крикнула она внутрь дома, – тут какой-то старикан, говорит, что его зовут Маунтстюартом». «Сильно старый?» – отозвался мужской голос. «Вообще-то, сильно», – сообщила она. «Пусть войдет».
Она провела меня в большую комнату первого этажа. Вдоль двух ее стен выстроились на козлах декораторские столы с металлическими лампами на шарнирах. Эркерное окно завешено перекрывающим вид на улицу стеганным одеялом, три матраса кружком лежат на полу у камина. Там и сям валяются рюкзаки, полиэтиленовые сумки, кипы журналов и газет, открытые консервные банки, пластиковые бутылки колы. Все это чем-то напоминало квартиру Лайонела в Виллидж. По столам были разложены еще не сверстанные газетные полосы и всякие сопутствующие процессу верстки принадлежности – клей, комплекты переводных шрифтов «Летрасет», пузырьки «Типпекса», – имелась также пара электрических пишущих машинок со сферическими шрифтовыми головками. Помимо встретившей меня в дверях девицы, здесь находились еще трое. Нас познакомили. Остролицая носила фамилию Браунвелл; другую девушку, хорошенькую, с темными волосам и спадающей до ресниц челкой звали Роут. Присутствовал также мужчина в худосочной бородке (выглядевшей так, словно из нее беспорядочным образом выдрали клочья, оставив на месте их голые проплешины), назвавшийся Халлидеем; и наконец, высокий, худой, симпатичный парень (вроде бы, постарше остальных, я бы дал ему тридцать с лишним) с длинными, до плеч волосами, разделенными посередке пробором; этот сказал: «А я Джон».
Они отыскали стул, поставили его посреди комнаты и предложили мне присесть. Затем началось нечто, смахивающее на ласковый допрос. Джон поинтересовался, почему я решил вступить в СКП. Думая, что он хочет услышать именно это, я ответил, что меня потрясло, чтобы не сказать травмировало, долгое пребывание в Св. Ботольфе, поэтому мне захотелось сделать что-то, связанное с правами больничных пациентов. Вот я и подумал, что люди, называющие себя «Социалистическим коллективом пострадавших», могут оказаться именно той стоящей слева от центра группой давления, которую я искал. Я хотел помочь, хотел сделать все, что могу, – если бы они только знали, каковы условия в нынешних больницах, в отделениях для престарелых, почти тоталитарные...
Джон поднял ладонь, останавливая меня; все они, заметил я, улыбались, немного покровительственно. Я же вам говорил, сказал Джон, мы не являемся движением, стремящимся реформировать Государственную службу здравоохранения. Я сказал, что мне все равно, я просто хочу что-нибудь делать – нельзя же просто сидеть и жаловаться, мне необходима активная деятельность. И, признался я, кое-какие деньги мне тоже не помешали бы. Тяжело протрудившись всю мою жизнь и даже изведав определенный успех, я способен теперь наскрести средства только на то, чтобы существовать за чертой бедности. Даже крышей над моей головой я обязан бескорыстию и щедрости одного исландца, если бы не он, я был бы бездомным. А затем я задал вопрос: если вы не имеете никакого отношения к больницам и правам пострадавших, то кто же вы?
РОУТ: Мы антифашисты.
Я: Я, вообще-то, тоже.
ДЖОН: Такие имена как Дебор и Ванейгейм вам что-нибудь говорят?
Я: Нет.
ДЖОН: О «Ситуационистах» когда-нибудь слышали?
Я: Нет.
ДЖОН: Об Ульрике Майнхоф? Нантерре, 1968-й?
Я: Боюсь, в 1968-м я был в Нигерии.
ДЖОН: К Биафре какое-нибудь отношение имели?
Я: Ездил туда, под самый конец войны. Пытался вытащить одного человека.
ХАЛЛИДЕЙ: Это вы молодец.
БРАУНВЕЛЛ: Верно.
Были и другие вопросы: слышал ли я о «Фракции Красной Армии»? Я сказал, что слышал. Браунвелл спросила, что я думаю о «высокопоставленных свиньях, судьях, централизме и собственности». Я сказал, что вообще ничего об этом не думаю, я лишь хочу чем-то помочь, почувствовать, что не просто лежу лежнем и мирюсь со всем, что происходит. Жизнь моя подходит к концу, и мне не хочется быть жалким, пассивным стариком. После пережитого мной в Св. Ботольфе я осознал – то, как люди позволяют государственным учреждениям и тем, кто стоит у власти, подавлять себя, удручает меня и сердит, – и я захотел помочь им постоять за себя. Не знаю почему, но четверо внимательно слушавших меня молодых людей пробудили во мне красноречие и страстность, – мне впервые представилась возможность излить душу, и я за нее ухватился.