Нутро любого человека
Шрифт:
Пятница, 8 апреля
Отнес выручку на Напье-стрит. Прием меня ожидал ледяной, чрезвычайно сдержанный, даже по стандартам Напье-стрит. Браунвелл и Джон очень холодны, – а ведь я продал 300 экземпляров. Отдал деньги и не получил ни единого слова благодарности – мне просто сунули в руки бумажку в пять фунтов. Мне нужно было в туалет, и я спросил имеется ли здесь таковой и могу ли я им воспользоваться. Ян Халлидей свел меня на второй этаж и показал дверь. Я вошел в комнату, бывшую, судя по всему, чем-то вроде общей спальни, стена, отделявшая ее от смежной ванной, была снесена, отчего умывальная раковина, ванна и ватер-клозет оказались выставленными на всеобщее обозрение. Войдя, я увидел сидящую на унитазе Анну Роут. «Извиняюсь!» – воскликнул я и повернулся, чтобы уйти. «Да ничего, Логан, – сказала она. – Просто посрать приспичило. Уже заканчиваю». Обернувшись, я увидел, как она встает, вытирает зад, и отойдя к окну, стал
Ни с того ни с сего придумал название для моей автобиографии, если, конечно, я ее когда-нибудь напишу. Просто припомнил кое-что виденное мной однажды в Нью-Йорке. Я пошел в театр (что я тогда смотрел?) и увидел на первом его этаже дверь с табличкой «Выход» наверху, а прямо под табличкой было написано «ЭТО НЕ ВЫХОД». Конечно, обложка книги не мое дело (это всегда дурной знак – придумывать обложку, еще не написав саму книгу), однако можно было бы поместить на ней фотографию такой таблички, а под ней поставить: «Это не выход – автобиография Логана Маунтстюарта». Идея мне нравится.
Понедельник, 9 мая
Забирал сегодня утром очередную пачку в сотню газет. Анна (мы все-таки перешли на имена) сделала мне чашку кофе. И шепотом сообщила, что Джон Вивиан уже неделю не выходит из своей комнаты. «Очень подавлен», – сказала она. Чем? «Приговором, вынесенным в Штаммхайме[213]». В кухню зашел Рейнхард, немец. Безобидный на вид человек, светловолосый, бородатый, о себе многого не рассказывающий.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Теперь я гадаю, не был ли в действительности «Рейнхард» самим доктором Вольфгангом Губером? После его освобождения из тюрьмы в 1977-м Губер «ушел в подполье». Он мог приехать в Англию, чтобы посмотреть как поживает его подкидыш – СКП. Всего лишь догадка.]
Пока он заваривал себе какой-то травяной чай, Анна – без тени смущения – спросила у меня, чем я занимался во время войны. Ну, сказал я, раз уж ты спрашиваешь, я служил в Отделе морской разведки. Значит, ты был шпионом? Наверное так, признал я. На нее это произвело большое впечатление, и даже Рейнхардт, похоже, заинтересовался. Она спросила, знал ли я Кима Филби.[214] Я сказал, нет, – и тут появился Джон Вивиан, собственной персоной. Представляешь, Джон? сказала Анна, Логан в войну был шпионом. Вивиан взглянул на меня – пронзительно и без всякой теплоты: так-так-так, сказал он, и кто же тут, в таком случае, темная лошадка?
Моя техника продажи газет теперь уже полностью проверена и испытана. Я облачаюсь в костюм и галстук и, в отличие от собратьев-продавцов, никогда не заглядываю в облюбованные рабочим классом пабы, в которых они производят свои скромные продажи. Я отправляюсь к колледжам Лондонского университета, к художественным и политехническим школам. Лучший мой участок это Гауэр-стрит с ее Юниверсити-Колледжем и студенческим союзом. Во время ленча я стараюсь пролезть в кафетерии и столовые. «Это единственная газета страны, которая скажет вам полную правду» – таков мой торговый девиз. И на самом-то деле, «Ситуация» газета вовсе не плохая – для ее разряда газет. 90 процентов материалов пишет Тина Браунвелл; Джон Вивиан подбирает заголовки и определяет тон редакционной статьи. Самый занятный и интересный раздел – тот, в котором Тина анализирует сообщения других газет, указывая на сионистские наклонности и скрытые проамериканские тенденции всюду, где ей удается их обнаружить. Имеется также пространная редакционная статья, перегруженная политической теорией (я нахожу их нечитабельными) и снабженная крикливым заголовком наподобие «Капитализм должен финансировать собственное свержение» или «Уголовное преследование есть преследование политическое».
Пятерка в неделю стала для меня чем-то вроде спасительного пособия, пожалуй, мне уже нет необходимости питаться жарким из собачьей еды, – хотя, должен сказать, я по настоящему пристрастился к боузеровской крольчатине с – новое усовершенствование – основательно размешанной щепоткой порошкового карри.
Вторник, 31 мая
Только что завтракал с Гейл. Мы сидели в ресторане ее отеля, расположенного неподалеку от Оксфорд-стрит; муж Гейл к нам не присоединился. Она написала мне, что приезжает в Лондон – не могли бы мы встретиться? – перечислила дни, когда будет свободна, и очень настаивала по телефону: «Прошу тебя, Логан, пожалуйста».
Ну вот, и я отправился на встречу с малышкой Гейл, которую так любил когда-то, и обнаружил, что она обратилась в живую, неулыбчивую женщину с выкрашенными в светлый цвет волосами, очень много курящую. Я бы сказал, что в браке она не счастлива, – хотя много ли ты знаешь, специалист по семейной жизни? Лишь временами в ней промелькивает прежняя Гейл – редкая улыбка, а один раз она ткнула в мою сторону вилкой и выпалила: «Знаешь, мама такая задница». Я сказал ей, что у меня все хорошо, нет, правда, нормальная жизнь, я справляюсь, пишу новый роман, нет-нет, хорошо, хорошо, действительно хорошо. Когда мы прощались, она крепко прижалась ко мне и произнесла: «Я люблю тебя, Логан, давай не будем терять друг друга из виду». Я не смог удержаться от слез да и она тоже – и потому закурила сигарету, а я сказал, что, похоже, скоро пойдет дождь, и мы как-то ухитрились расстаться.
Пишу это и чувствую иссушающую, опустошающую беспомощность, которую рождает в тебе любовь к другому человеку. Это как раз те минуты, в которые мы понимаем – нам предстоит умереть. Только с Фрейей, Стеллой и Гейл. Только с ними тремя. Лучше, чем ничего.
Суббота, 4 июня
Сидел сегодня в «Парк-кафе», пил чай и грыз крекеры, читая брошенную кем-то «Гардиан», и натолкнулся на сообщение о том, что Питер Скабиус возведен «за литературные заслуги» в рыцарское достоинство. Если честно, я ощутил укол зависти, прежде чем меня снова обволокли безразличие и реальность. На самом деле, то была не столько зависть (я никогда не завидовал успеху Питера – он слишком фальшив и слишком самовлюблен, чтобы внушать настоящую зависть), сколько внезапное проникновение в суть моего положения в сравненьи с его. Я вдруг увидел себя – в до блеска вытертом костюме, неглаженной нейлоновой рубашке и засаленном галстуке, с редеющими седыми волосами, которые не грех бы помыть, – как существо воистину жалкое. Вот сижу я, переваливший за семьдесят, в безликом, дешевом, залитом слишком ярким светом кафе, потягивая чай, макая в него крекеры «Пенгуин» и гадая, смогу ли я нынче вечером позволить себе в «Корнуоллисе» пинту пива. Не таким стариком видел я себя в молодые годы; не такую старость воображал. Но с другой стороны, и таким, каков Питер Скабиус, я себя тоже не видел: сэр Логан Маунтстюарт побеседовал с нами сегодня из своего прелестного дома на Каймановых островах... это не для меня, и всегда было не для меня. А что для тебя, Маунтстюарт? Какое любовное видение будущего согревает твою душу?
Над «Октетом» я не работаю уже несколько месяцев. СКП и ходьба с газетами отвлекают меня. Но, в конечном итоге, работа – oeuvre[215] – это все: таков мой ответ. Книги мои здесь, в библиотеках с правом обязательного экземпляра, если не где-нибудь еще. Надо всерьез взяться за «Октет», я теперь понимаю это – удивить их всех.
Понедельник, 6 июня
Когда я зашел сегодня, чтобы забрать мои сто номеров «Ситуации», Джон Вивиан попросил меня подняться наверх – нужно поговорить. Там была Тина и Ян Халлидей тоже. Мы сидели в комнате с двумя телевизорами, настроение в ней царило официальное, однако нельзя казать, чтобы недружелюбное. «Мы хотим поблагодарить вас за вашу работу, Маунтстюарт, – сказал Вивиан. – Вы были нам очень полезны». Затем все трое подошли и пожали мне руку. Не в первый раз я погадал, куда же уходят деньги, которые я для них зарабатываю. Как бы там ни было, мое стойкое усердие, сказал Вивиан, внушило ему мысль, что пора включить меня в состав «Рабочей группы – Прямое действие», и я должен приготовиться к исполнению дополнительных обязанностей (газеты сбывать я буду по-прежнему). Он объяснил, что в составе «Рабочей группы – Прямое действие» мне придется ходить на демонстрации, участвовать в пикетах и разного рода протестах. Я буду носить на палке плакат СКП, раздавать листовки, стараться завербовать новых членов и продавать подписку на «Ситуацию». Сейчас в Оулдеме бастуют водители автобусов, сказал Вивиан, на следующую неделю назначена демонстрация перед ратушей. Готов ли я поехать туда? Дорога до Оулдема мне не по карману, ответил я. «Мы ее оплатим, – сказал Вивиан, – все разумные расходы оплачиваются. И если поблизости объявится фотограф из прессы, постарайтесь, чтобы плакат СКП попал в кадр».
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Так и случилось, что летом 1977-го я, в качестве члена «Рабочей группы – Прямое действие», на удивление много разъезжал (автобусом) по всем Британским островам. После Оулдема я отправился в Клайдсайд, после Клайдсайда провел пять дней на тротуаре напротив дома на Даунинг-стрит. Забастуют, скажем, красильщики Суонси, рыбаки Стонхейвена или конвейерные рабочие Брик-Лейна, – я уже тут как тут. Вы могли видеть меня мелькающим в телевизионных новостях или на заднем плане газетных фотографий: высокий, преклонных лет человек в темном костюме при галстуке, размахивающий плакатом СКП, отталкиваемый полицейскими, выкрикивающий оскорбления в адрес Маргарет Тетчер, глумящийся над автобусными штрейкбрехерами. В промежутках я продавал «Ситуацию» и вел простую, но наполненную теперь осмысленной деятельностью жизнь, снуя между Тарпентин-лейн, публичной библиотекой, «Корнуоллисом» и «Парк-кафе». Я больше не жаловался на мою участь – я чувствовал, что, наконец, делаю какое-то дело.]