Нутро любого человека
Шрифт:
Среда, 4 ноября
Ко мне приставили личного помощника (вот что значит писать для американских газет). Ему за сорок, зовут его Фаустино Анхел Передес. Когда мы встретились в Министерстве информации, на нем была стандартная униформа анархиста – широкие хлопчатобумажные брюки и короткая кожаная куртка, – должен сказать, впрочем, что чувствовал он себя в ней несколько неловко. Его седеющие волосы намаслены и волнами уходят ото лба к затылку, у него приятное лицо, рябое, как у переболевшего в детстве оспой человека. Я разговариваю с ним по-испански, он отвечает на вполне сносном английском – интеллектуал, стало быть, не рабочий. Я сказал ему, что хочу отправиться на мадридский либо на арагонский фронт – куда будет легче попасть. Он вежливо ответил, что сделает максимум возможного, чтобы мое желание осуществилось.
Встретил Джефри Бреретона, корреспондента «Нью стейтсмен». Он сказал, что здесь со дня на день появится Сирил Коннолли.
Четверг, 5
Фаустино – он настаивает, чтобы я звал его именно так (мы все теперь братья), – сказал, что получил для нас пропуск, позволяющий отправиться поездом в Альбацете. Я на радостях пригласил его позавтракать со мной. Он человек занятный, но замкнутый. Я спросил, чем он занимался до войны, и он ответил, что был администратором в «Ла Лонха», школе изящных искусств. Администратором, подчеркнул он, не преподавателем. Мы поговорили о современной живописи, и я сказал, что знаком с самым прославленным из питомцев «Ла Лонха». «А, Паблито, – не без сердечности откликнулся Фаустино. – Как он? Все еще отсиживается в Париже, я полагаю». Он объяснил мне некоторые тонкости касательно сражающегося с фашистами и с Франко Народного Фронта. Забудьте о разного рода профсоюзах, сказал он, они вас только сильнее запутают. Основу Республиканцев составляют анархисты, коммунисты и троцкисты. «Здесь, в Каталонии, – не без сожаления сообщил он, – мы сильно увлечены анархизмом. И к несчастью, все мы очень подозрительны по отношению друг к другу. Одна фракция входит в другую, та в третью. Коммунисты из Валенсии называют нас, барселонцев, фашистами. А мы называем фашистами коммунистов из Валенсии». Он пожал плечами. Но вы же все объединились для борьбы с фашистами, сказал я. «Конечно. Однако это очень удобное ругательство». А что вы думаете о коммунистах, спросил я (делая заметки). «Buenos y bobos», – улыбнувшись, ответил он. Есть хорошие, есть дураки.
Я отпечатал все это и отправил почтой в нью-йоркский офис «Дазенберри». Телеграфировать нет смысла – чтобы оправдать расходы, которых требует телеграф, нужно нечто сенсационное. До сих пор я получал от «Дазенберри» 300 долларов в неделю – самая прибыльная журналистика, какой я когда-либо занимался. А такими темпами я буду зарабатывать по 100 долларов каждые два дня, кроме того, мне оплачивают расходы.
Пятница, 6 ноября
Ни свет ни заря на железнодорожный вокзал и только затем, чтобы услышать от милиции, что документы у нас не в порядке. Предложил Фаустино отправиться в Валенсию, посмотреть, не повезет ли нам больше с тамошними коммунистическими властями. Как-никак, правительство Республиканцев находится именно там, убеждал его я, и, возможно, из Валенсии будет легче попасть в Мадрид, чем из Барселоны в Альбацете. Очень может быть, что вы и правы, с обычной его вежливой улыбкой ответил он. «En el fondo no soy imb'ecil, Faustino», сказал я [В конце концов я же все-таки не дурак]. Он расхохотался и хлопнул меня по плечу. Похоже, лед сломан.
Суббота, 7 ноября
Вчера ночью мы добрались до Валенсии, проведя в поезде около десяти часов. Фаустино сменил свое анархистское облачение на поношенный черный костюм должностного лица. Валенсия кишит людьми, но несколько безумного пыла Барселоны в ней не ощущается. Солдаты попадаются здесь чаще, чем милицейские и вооруженные гражданские, по улицам разъезжают взад-вперед армейские грузовики. Многие здания обложены мешками с песком: как-никак фронт проходит всего в шести милях отсюда. Мы остановились в отеле «Испания» и совсем уж поздней ночью, в ресторане, именуемом, как ни странно, «Идеальный зал», съели по огромному бифштексу с жареной картошкой. Ресторан наполнен хорошо одетыми мужчинами и женщинами. Ясно, что никаких нехваток этот город не испытывает. Мы прошлись по правительственным учреждениям и услышали, что я мог бы отправиться в Мадрид с компанией других иностранных журналистов дней через десять-пятнадцать. Что меня отнюдь не устраивает. За завтраком снова объелись – мидии с креветками плюс кувшин пива. После полудня Фаустино уехал поездом назад в Барселону. Он говорит, что ему в Валенсии неуютно и, похоже, это чувство смущает его: «Это та сторона, к которой я принадлежу», – говорит он. Мы по-дружески распрощались, я сказал, что примерно через месяц снова буду в Испании. Я собираюсь уплыть пароходом в Марсель, а оттуда полететь в Париж. Доработаю для «Дазенберри» статью о Валенсии и постараюсь, организовать следующую поездку получше – уже из Лондона. В противном случае, мне пришлось бы проторчать здесь несколько недель и, возможно, без всякого толка.
После полудня отправился в «Музей Провинции». Закрыто. Хотел увидеть автопортрет Веласкеса. Хорошая вышла бы точка в конце поездки.
Пятница, 27 ноября
Еду поездом в Норидж, чтобы провести уик-энд в Торпе. На сердце камень. Лондон, в который я вернулся от простых и чистых страстей и горячности Барселоны, произвел на меня гнетущее впечатление. Тамошние молодые мужчины и женщины преисполнены искренних убеждений, у них ясные ценности, общее дело и желание изменить к лучшему мир, в котором они живут. Ходить после этого по улицам Лондона и видеть зажатые, серые, подавленные лица соотечественников – это способно привести в отчаяние.
А тут еще и встреча с Ангусом в «Уайтсе»[95], куда я зашел выпить. Он спросил, не хочу ли я стать членом клуба (он бы предложил мою кандидатуру, сказал Ангус). Я мгновенное ответил «нет», а затем, – чтобы умерить его удивление, – сказал, что мне это не по средствам. Ивлин [Во] разговаривал в баре с какими-то людьми, я дал ему понять, что только-только вернулся из Испании, рассказал, какое сильное впечатление произвел на меня душевный настрой Республиканцев. Он с жалостью смотрел на меня своими расширенными, яркими голубыми глазами. «Испания не имеет никакого отношения ни к вам, ни ко мне, Логан», – сказал он. И тут же, противореча себе, спросил, видел ли я сожженные церкви. Закрытые видел, ответил я, но никаких признаков антиклерикализма. Тут он сменил тему и засыпал меня вопросами об Элтреде и Эджфилдах. Временами мне кажется, что я интересен Ивлину только тем, что женат на дочери графа.[96]
Все разговоры в баре вертятся вокруг Короля и его американской подруги, очень много сальных и, по правде сказать, отвратительных рассуждений насчет «сексуальных затруднений» Короля и искусства, с каким миссис Симпсон удается их разрешать. Почему мне так стыдно слушать все это? Я чувствую нечто вроде абсурдной связи с ним, порожденной нашей короткой встречей, тем что я отдал ему мои спички, а он спросил, как меня зовут. Хороший барселонский анархист из меня явно не получился бы.
Понедельник, 30 ноября
Весь уик-энд я был угнетен и подавлен, и Лотти, – для нее это не характерно, – спросила меня, что не так. Я сказал ей, что ощутил себя своего рода изгнанником, возненавидел Англию и проникся желанием жить за границей, как можно дальше от Британии. Перебрал возможности: Австралия, Канада, Малайя, Южная Африка, Гонконг... но мы повсюду – спасения нет.
Вторник, 8 декабря
В газетах ничего, кроме Королевского кризиса. С души воротит. Пусть себе отрекается ради нее, говорю я, – ему же будет лучше. В Испании его бы поняли: он решил руководствоваться велениями сердца, а не ума, и это пугает наших мелких буржуа.
Единственное, что подняло мое настроение – очень хорошая рецензия на «Космополитов» (разумеется, не подписанная) в литературном приложении к «Таймс». Рецензент, по-видимому, понял, почему Les Cosmopolites пробудили во мне столь сильные чувства. В них все замешано на романтике, приключении, неравнодушии к жизни, ее сущностной грустности и быстротечности. Они смакуют и светлые, и горькие радости, которые предлагает нам жизнь, это стоики гедонизма. На мой взгляд, – превосходный жизненный принцип. Продажи застряли на 375 экземплярах. Поговаривают о «мертворожденном дитяти печатного пресса». Родерик при наших с ним встречах старается обходить эту книгу стороной – точно экскременты на тротуаре, – и говорит только о «Лете в Сен-Жан», из которого я написал всего несколько торопливых страниц. Я чувствую, что могу на время забыть об этом романе, доллары, заработанные в Испании, держат меня, в финансовом отношении, на плаву. Собираюсь снова отправиться туда в марте. «Лайф» заказал мне большую статью об Интернациональной бригаде (350 долларов). Одну из моих барселонских статей я продал в «Нэшс мэгэзин» за 30 фунтов.
Понедельник, 14 декабря
Выступление Короля по радио[97] показалось мне очень трогательным, очень трезвым и выдержанным в точно выбранных тонах личного сожаления, смешанного с чувством долга и сознательной жертвы. В голосе его чувствовалось напряжение. Бывшего Короля, я имею в виду, поскольку у нас теперь имеется Георг VI. Что за год, 1936-й: он войдет в историю Британии хотя бы потому, что в этом году нами правили, пусть и недолго, целых три короля. Мнение Фрейи об отречении в точности совпадает с моим – без всяких внушений с моей стороны, – мнение Лотти прямо противоположно. Ну а что ему оставалось делать? – спросил я у нее в воскресенье (мы завтракали в Эджфилде – весь стол обернулся ко мне). Нечего было даже и думать о том, чтобы жениться на ней, – ответила Лотти. У Англии не может быть дважды разведенной Королевы – какой пример она подавала бы? Нет-нет, вмешался Элтред: ему следовало отправить ее на годик обратно в Америку, притвориться, будто все кончено, а потом, когда все о ней позабыли бы, он мог потихоньку поселить ее в Лондоне, в каком-нибудь укромном месте – вернуть ее в свою жизнь без всякого шума. «Вам не кажется, что это отчасти цинично? – спросил я. – И может быть, неблагородно?». Элтред искреннейшим образом удивился. «Господи, о чем это вы? – сказал он. – Это же Король. Он может, черт подери, делать все, что ему в голову взбредет». Меня тошнит от них – ото всех.