Нюрнбергский процесс глазами психолога

Гилберт Густав Марк

— Я думал, что он исключительно хитрости ради придал такой апломб всей этой затее, только из желания заполучить то, к чему так стремился, и никогда всерьез не думал начать войну только из-за этого. Когда Англия недвусмысленно заявила, что вмешается, я не сомневался, что он тут же притихнет и усядется за стол переговоров. Вместо этого он отдаст приказ о начале наступления, отлично зная, что это означало если не мировую, то уж, во всяком случае, большую европейскую войну. И когда он отдал нам этот приказ, нам ничего не оставалось, как только повиноваться ему. Войны начинают политики, но никак не солдаты. Может быть, в будущем,

прежде чем начать очередную войну, и будут интересоваться мнением генштабистов. А в этой войне виноват только он один — Адольф Гитлер!

6 июня. Военная политика

Утреннее заседание.

Обвинитель Робертс подверг перекрестному допросу генерала Йодля, начав с того, что подверг сомнению его честь офицера. Покраснев, Йодль, подняв взор вверх, обвел глазами зал заседаний, после чего, судорожно вцепившись в перила, с огромным трудом овладел собой. Он признал, что способствовал нагнетанию напряженности, создав инцидент, использованный в качестве предлога для нападения на Чехословакию, однако так и не смог объяснить необходимость подобных мер, поскольку считал данное нападение вполне оправданным фактами дурного обращения с судетскими немцами. Обвинитель Робертс поинтересовался у него, считает ли Йодль допустимым сначала соблюдать заявленный Бельгией и Люксембургом нейтралитет, затем утверждать о необходимости оккупации этих стран, ибо это даст возможность начать агрессию и против Франции. Йодль ушел от ответа на данный вопрос, поскольку он, по его мнению, носит чисто политический характер.

Обеденный перерыв. «Старз энд страйпс» посвятили целую колонку второй годовщине высадки союзных войск в Нормандии. За обедом я показал эту статью Йодлю.

— Да, мы примерно на такие сроки и рассчитывали, — сказал он. — Мне гак и не удалось узнать, каково было число ваших потерь.

— Мне тоже, — ответил я.

— Ваши войска на некоторых участках оказались в чертовски скверном положении, — продолжал Йодль с ноткой злорадства в голосе.

Когда мы уже стояли в проходе между двумя отсеками столовой, к нам присоединился и Риббентроп.

— А к чему вы вступили в войну? — легкомысленным тоном спросил он меня.

— А к чему вы ее начали? Господин министр иностранных дел изволили запамятовать, что Германия объявила Соединенным Штатам войну?

— Ах, это же было простой формальностью. Мы уже находились в состоянии войны. Рузвельт не скрывал враждебного к нам отношения.

Решивший вмешаться Розенберг бросил несколько реплик в том же духе, утверждая, что объявление войны было, дескать, формальностью — все до одного ополчились на бедняжку Германию.

— Вас это удивляет? — спросил я. — Когда Гитлер, нарушив Мюнхенское соглашение, нарушил и собственное обещание, всему миру стало ясно, что он на этом не успокоится, что он одержим идеей развязать войну. Вы подписали для Гитлера Мюнхенское соглашение, а потом взяли да нарушили его.

— Нет, нет, ни в коем случае! В соглашении ни о каких гарантиях не было ни строчки. Так что, когда мы создавали протекторат Богемии и Моравии, в строго юридическом смысле и речи быть не могло ни о каком нарушении.

И продолжал дальше распространяться в том же духе.

Розенберг и Фрик издевательски усмехнулись, будто Риббентроп своими безупречными в строго юридическом смысле, однако достаточно изощренными доводами ухитрился

решить столь спорный вопрос в свою пользу. Йодль поначалу помалкивал, не вмешиваясь в нашу дискуссию, однако позже, уже вечером во время нашей очередной беседы в его камере, назвал все эти ухищрения «грязными махинациями».

Ознакомившись со статьей в сегодняшней газете, темой которой стало высказывание в парламенте Эрнеста Бевина о том, что он разделяет мнение министра Бирнса, предостерегавшего от опасности возникновения «системы государств-саттелитов России», Риббентроп, снова заострив мое внимание на страшной угрозе, исходившей от коммунизма, обратился ко мне с вопросом:

— Неужели Америке будет действительно безразлично, если Россия проглотит Европу?

Послеобеденное заседание.

Перекрестный допрос Йодля постепенно приобретал остроту. На вопрос о бомбардировке беззащитного Роттердама Йодль ответил, что число жертв при бомбардировке Лейпцига авиацией союзников, понимавших, что победа у них в кармане, было несравнимо больше. И нападение на Россию произошло лишь потому, что «политиканы» придерживались мнения, что русские нарушат договор о ненападении. Обвинитель Робертс спросил Йодля, не считает ли он, что такое изобилие нарушенных договоров станет синонимом позора Германии на сотни лет вперед.

«Если историческая наука обнаружит доказательство тому, что Россия не вынашивала планов напасть на нас или оказывать на нас политическое давление, тогда да, в противном случае — нет».

Йодль считал необходимым использование суровых мер при расправе с партизанами, но приказ о расстреле вредителей, как он заявил, не одобрял. Расстрел совершивших побег пятидесяти британских летчиков был, по его мнению, неприкрытым убийством. В завершение допроса обвинитель Робертс хотел услышать от Йодля, как совместить нарушение взятых на себя обязательств с честью офицера. Йодль с горечью ответил, что, будучи офицером, он не одобряет никакого вероломства; однако в политике ко всему приложимы иные масштабы.

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. Какой бы смысл Геринг ни вкладывал в свою «последнюю надежду» — защита Йодля и его выпады против грязных махинаций и вероломства, его заверения о неподкупности и честности офицерского корпуса германского вермахта и т. д. вряд ли могли пролить хоть каплю бальзама на душу бывшего рейхсмаршала. Выслушав перекрестный допрос Йодля, он вернулся в свою камеру мрачнее тучи. Заметив мое появление, он, явно довольный, заявил мне, что восхищен тем, как Йодль отбивал атаки обвинителя Робертса, подкидывавшего ему довольно каверзные вопросы. Но высказывания Йодля относительно аморальности «отдельных людей» не могли не задеть его. Что и побудило нас вернуться к прерванной теме — моральной стороне вопроса. Сегодня Геринг превзошел себя в своем цинизме.

— Черт возьми, а что такое мораль вообще? Что такое «честное слово»? — возмущенно вопрошал Геринг. — В коммерции, ну да, разумеется, там может идти речь о соблюдении контрактов, если они касаются своевременных поставок тех или иных товаров. А как обстоят дела, если речь заходит об интересах нации? Боже мой, да тогда всякая мораль замирает! Так на протяжении сотен лет считала Англия, так действовала и Америка, так сегодня ведет себя и Россия! Как вы думаете, почему Россия не уступит и клочка территории на Балканах? Может, из этических соображений?