О кораблях и людях, о далеких странах
Шрифт:
То прибавляя, то сбавляя ход, баркас мечется по волнам.
Винт не останавливается. Судно слушается руля только на хорошем ходу.
Впереди снова показался парусник - Руди уже не знает, который раз. Время летит так быстро! Все выше и выше поднимается из воды черный борт старого корабля. Если акула уйдет под него, баркас налетит на черное судно и разобьется вдребезги. Но акула снова поворачивает, и баркас, проделав невиданный маневр, пролетает рядом с ржавой якорной цепью.
И снова им навстречу мчатся бурые горы. Но, видимо, акула боится мелководья. Она опять поворачивает
Боцман выпрямляется, проводит рукой по спине и смотрит на часы.
– Четверть четвертого, - говорит он.
– А ну, Клаус, возьми-ка руль. Я раскурю трубочку.
– Иогансен бросает штурвал и достает из кармана коробку с табаком.
– Ну и ну! удивляется он, усаживаясь прямо на палубу и набивая свою носогрейку.
– И упрямая же тварь попалась!
– Она уже сдохла?
– спрашивает Руди.
– Не тут-то было! Малость запыхалась, вот и устроила передышку. Можешь выбирать конец.
Руди без всякого труда выбирает канат из воды. Усталая рыба медленно по кругу оплывает застопоривший баркас. Когда Руди остается выбрать еще метров двадцать троса, Иогансен приходит на помощь. Вдвоем они подтаскивают акулу совсем близко к борту, так что видна ее огромная пасть. Острие крюка прошло через глаз. Чтото темное виднеется на голубой шкуре со стальным отливом. Боцман с неожиданной быстротой набрасывает на хвост стальную петлю и закрепляет ее вместе с Руди на кнехте у кормы.
Клаус привязывает канат на носу.
Вдруг акула снова начинает бесноваться. Она изворачивается, хочет повернуть голову так, чтобы перекусить канат, но крюк рвет ей глаз и снова заставляет выпрямиться.
Канат слишком короток. Чудовище связано!
Баркас медленно подруливает к "Сенегалу". Огромная рыба почти не шевелилась всю дорогу, лишь время от времени разевала свою огромную пасть, будто нарочно показывая Руди свои страшные зубы - каждый похож на острый кинжал, а в пасти их несколько рядов.
На "Сенегале" почти все люки уже задраены. Только в люки номер один и два грузят хлопок. Там все еще снуют люди. Но сейчас почти вся команда и все грузчики собрались у фальшборта и смотрят вниз на баркас. Иогансен забрасывает конец на палубу. Руди не видит, что происходит там, наверху, но он слышит, как оживленно переговариваются матросы, как скрипят блоки на стреле. Вот затрещала лебедка и сразу выдернула акулу из воды. Метр за метром она поднимается все выше и вдруг... оживает. В воздухе свистит хвост и в мгновение ока сгибает железные поручни фальшборта. Руди взбегает по трапу вверх. На палубе ни души. Лишь кое-где виднеются головы самых любопытных матросов, спрятавшихся за всевозможными укрытиями.
Тучный стармех тоже спрятался за выступ люка - не было времени добежать до своей каюты. Там он и стоит, боясь пошевелиться, пока лебедка медленно опускает дергающуюся рыбу на палубу. Едва брюхо акулы касается железных листов, как она снова делает дикий прыжок. Трещат и разлетаются в щепки бревна шлюпбалок.
Лебедка снова тянет акулу вверх. Ее "вывешивают".
Дважды гремят выстрелы. Акула изгибается,
– Не подходить!
– кричит боцман Иогансен, обхватывая топорище обеими руками.
Громадина лежит неподвижно. Подрагивает только кончик хвостового плавника. Боцман поднимает топор и с хрустом вонзает его в упругое, как резина, мясо.
Из-за люков выглядывают головы первых смельчаков.
Акула мертва.
4
Жара стоит адская. Пот льет в три ручья, и брань становится все громче. По вечерам в кубрике вспыхивает один скандал за другим. Глаза у матросов становятся красными от усталости и злобы. Но днем все заглушает треск лебедок и командные крики у люков. Это шум самого труда.
И солнце, жгучее солнце, словно бичом, подхлестывает моряков.
67 градусов Цельсия показывает термометр в кочегарке.
Когда кочегары и их помощники после вахты поднимаются на палубу и держатся за поручни, чтобы не упасть, видно, что кожа у них темно-красного цвета, и белыми пятнами выступают только костяшки на пальцах. Эти моряки уже не бранятся, они лишь скрежещут зубами, как скрежещет зубами раб под тяжестью своих цепей. В адскую жару, когда люди работают рядом у топок, у люков или у лебедок, - ничто не разделяет их.
...И все они одинаковы. Мозоли на руках парня с берегов Везера ничуть не мягче, чем мозоли на ладонях парня с берегов Конго...
...Но вот матрос или кочегар умылся. И люди становятся разными. Одни надевают свежие рубашки с молниями, держат в руках кружки пива... Другим не положено хотя бы в эти часы почувствовать себя людьми.
Начальству нужно, чтобы матросы и грузчики поскорей забыли, что они все одинаковы, что совсем недавно они все вместе, обливаясь потом, трудились у топок, у люков, за лебедкой. Поэтому африканцам запрещены даже те небольшие радости, которые дозволены немецким матросам.
Шипит пар, визжат блоки на стрелах, и рыжий Нейгауз вздыхает у люка:
– Эх, пивка бы сейчас!
– Майна, - кричит черный как уголь африканец.
Трещит лебедка, и пачка огромных медных пластин спускается в трюм. Это медь из Катанги. За многие тысячи километров ее доставили сюда по железной дороге. Тысячи африканцев поранили себе о нее руки. Многим она порвала одежду, а кое-кому и раздробила ноги. Но об этом ни темнокожие грузчики, ни матросы ничего не знают.
С них довольно того, что от этих медных плит у них самих руки в крови.
– А ну, убери лапы!
– кричит толстый Иохен в трюм.
– Э-э-хейя-беси! Э-э-эй!
– напевает второй помощник штурмана Тюте, проходя по широкому помосту с причала к люку номер один.
Лебедки что-то остановились - оказывается, лопнула труба. Теперь африканцы должны будут на своем горбу перетаскивать тяжелые плиты на борт. Попарно они взваливают плиту весом почти в три центнера на плечи и, поддерживая ее рукой, семенят наверх. При этом они еще поют. И так с самого раннего утра они бегают вверх, вниз, вверх, вниз, с причала на бак, с бака на причал.