О любви еще раз
Шрифт:
В кабинете начальника милиции сидели двое: Брякин и капитан Клыков, который только что закончил доклад материалов дела по хищению магнитофона.
– Парень впервые допустил проступок. Нигде прежде не светился, приводов не имел. К тому же хорошо характеризуется по работе. Ему в армию через полгода идти, а там все глупости отцы-командиры враз повышибают! Может, ограничимся на первый раз внушением?
– Ты чего, Клыков, преступников жалеешь? – не открывая глаз, укорил Брякин.
– Мальчишка он ещё совсем! Сглупил, что ж мы его сразу за решётку? К тому же он сирота, с тёткой
– Ты не забыл, кем работаешь? – глаза начальника открылись, а его лицо, дотоле имевшее благостное выражение, приобрело теперь недовольный, злой вид. – Может, тебе в адвокаты податься?
– Ну и паскуда же ты, Брякин, – отчётливо произнёс капитан.
– Что?! Да я тебя за Можай загоню! – подскочил на стуле майор. Щёки его побелели от злости, а глаза налились кровью.
– Не докажешь, скотина! Нас только двое в кабинете, – бросил в ненавистное лицо Клыков. – С такой тварью, как ты… – не договорил капитан, грозно поднимаясь со стула. – Да и вообще, поосторожнее с обещаниями. У нас на фронте тот, кто обещал много, долго не жил!
Клыков пришёл работать в милицию после хрущёвского сокращения армии, а проще говоря, безжалостного уничтожения вооружённых сил, покрывших себя неувядаемой славой побед на полях сражений!
Бывший фронтовик и армейский разведчик, он был человеком отчаянным. Имел два ранения и в несколько раз больше боевых наград.
Брякин же всю войну охранял зеков в одном из сибирских лагерей и пороха не нюхал.
Тыловых крыс не любили нигде, но именно они кучно повылезали после военного лихолетья повсеместно, как поганки после дождливой осени, заняв ключевые, руководящие должности во всех сферах гражданской хозяйственной деятельности, в армии и милиции, в условиях острой нехватки мужского населения, выбитого на фронте.
Покидая кабинет начальника, Клыков так маханул входной дверью, что вентилятор съехал в правую сторону и застопорился, продолжая натужно трещать.
– Ну, мы ещё сочтёмся! – зло прошипел майор в спину своему бывшему другу и коллеге.
***
В этот раз Эля вернулась из поездки ровно через полмесяца. Ещё на вокзале, когда поезд, медленно пыхтя и притормаживая перед станцией, втягивался в крытый перрон, женщина решила идти прямо в милицию, чтобы узнать судьбу непутёвого парня. Сил находиться в тягостном неведении больше не было.
Все пятнадцать дней, пока её не было дома, сердце болело и ныло от дурного предчувствия, и Копейкина, как ни пыталась прогнать от себя невесёлые мысли, ничего не могла с ними поделать: они продолжали мучить её, возвращаясь вновь и вновь.
Дождавшись своей очереди в коридоре, наполненном людьми и папиросным дымом, долетавшим сюда с лестничной клетки, она нерешительно постучалась в дверь старшего оперуполномоченного Клыкова.
– Войдите! – послышался за дверью знакомый голос.
В кабинете от сизого никотинного чада можно было вешать топор. За столом, заваленным бумагами, сидел сам капитан. А напротив него на потрёпанном стуле, из дырявого сиденья которого виднелась похожая на вату розоватая обивка, какой-то незнакомый милицейский
– А, это вы! – хмуро протянул капитан и немедленно отвёл глаза в сторону.
У Копейкиной больно ёкнуло сердце. Ей показалось, что поведение офицера не предвещает ей ничего хорошего.
– Я хотела узнать… судьбу своего дела, – пролепетала глухим, незнакомым голосом Эвелина.
– Вон ваш магнитофон, – кивнул в сторону стоявшего на полу у платяного шкафа аппарата Клыков, перебивая женщину. – Можете забрать!
Офицер никак не хотел смотреть в глаза Эвелины, делая вид, что очень занят своими делами.
Копейкина невидящим взором, машинально взглянула в ту сторону, где, по утверждению милиционера, стоял её магнитофон:
– А как же Петя, ну, парень тот, что украл… то есть взял…
– В колонию его отправили, для несовершеннолетних преступников, – проговорил капитан нехотя, – идите домой. Что вам до него? – И Клыков как-то устало и даже неожиданно грустно взглянул на женщину.
– В колонию… какую колонию? – выдохнула проводница, теряя силы.
– Это мне не известно. Такие сведения имеются лишь в Управлении исполнения наказания. Но их сообщают только родственникам осуждённого.
Эвелина потеряла дар речи. Ей показалось, что её сердце больше не бьётся. В глазах потемнело.
– Дайте воды! – сдавленно прохрипела она, почти просвистела, и стала опускаться на пол, теряя сознание.
***
Домой Копейкину довезли на милицейском воронке. Всю дорогу женщина молчала и смотрела прямо перед собой, уставившись в одну точку.
Когда машина остановилась у знакомого подъезда, сержант-водитель открыл перед нею дверь, но, видя, что женщина находится будто во сне и не реагирует на его действия, сам отнёс магнитофон в квартиру и поставил его на пол в коридоре.
Что происходило потом, Эвелина не помнила вовсе. Только среди ночи на пороге её кухни вновь показалась милиция в сопровождении целой делегации соседей.
Женщина будто бы очнулась, увидав знакомых людей, и с удивлением для самой себя обнаружила на кухонном столе пустую бутылку водки и гранёный стакан. В следующий момент она поняла, что вновь пела и, наверное, взбудоражила своим голосом отдыхавших после трудового дня жильцов дома.
Милиционеры молчали. Молчали все.
Странный озноб неожиданно потряс судорогой плечи Эвелины, и она наконец разрыдалась в голос.
Глава 3
– Не дури, девка, ты что надумала? – пытался вразумить Копейкину начальник железнодорожной дистанции Фурман Лука Лукич. – Ведь всю свою жизнь на дороге! Тебе ж до полной выслуги только два с половиной года осталось!
Эвелина упрямо молчала, уставившись в пол. Она уже всё для себя решила и вступать с начальством в бессмысленные переговоры не намеривалась.
– На вот, забери своё заявление! – в очередной раз протянул ей помятую бумагу, неоднократно переходившую из рук в руки, железнодорожный начальник.