О любви

Жуховицкий Леонид Аронович

Она говорила громко и с удовольствием, видно, муж сидел рядом.

— Потерпит, — ответила Дарья.

Это были их обычные шуточки.

В общем-то, все было ясно, большого выбора не предлагалось. Вот только решиться было не просто. Ведь это не шутки — всю жизнь менять.

До Гаврюшиных было неблизко, минут сорок и две пересадки. Но дорога накатана — уже лет семь, с тех пор, как Надька с Ленькой получили свою двухкомнатную, Дарья ездила к ним каждую неделю, а то и два раза, а то и все три. Если же Леньку угоняли в командировку, то и вообще переселялась. В огромной

Москве у Дарьи только и было две таких набитых дороги, на работу и к Гаврюшам. По сути, Надька с Ленькой были ее семьей, она и смотрела на них как на семью: на равных с Надькой готовила, прибиралась, стирала и штопала Ленькины носки, возилась с ребятенком — Кешка, ныне восьмилетний прохиндей, уже в раннем детстве ее раскусил и с тех пор любил, но снисходительно и небескорыстно, ездил на ней верхом и использовал как щит в своих осложнениях с матерью. Ближе Гаврюшиных у Дарьи на свете никого не было.

Открыла Надин, ногой придвинула тапочки. В маленькой комнате с перерывами взвывал телевизор, Ленька смотрел что-то спортивное. Кешки не слышалось; не дожидаясь вопроса, Надин сказала — у стариков. Старики были Ленькины, Надькины жили далеко, за Уралом.

Прошли в большую комнату, сели. Надин была в халате, из разбросанных по дивану подушечек слепила гнездышко — ловила кайф. Дарья села в свое кресло: оно когда-то и покупалось в расчете на нее, потому что раскладывалось на ночь.

— Ну, — сказала Надин, — чего там?

Дарья медлила, она вообще спешить не умела.

— Ну? Телись, телись.

— Верка звонила, — буркнула Дарья, кося в сторону, — Верка Лаптева. Помнишь?

— С телефонной станции, что ли?

— Спохватилась, — ворчливо проговорила Дарья, — она уже сто лет как в райисполкоме.

— Так я ее и не видела сто лет. Ну?

— Вот тебе и "ну". — Дарья снова скосила глаза, словно дальше говорить предстояло о стыдном. — Выселять нас будут.

— Так, — сказала Надин, — любопытно. Действительно, новость. И куда?

— Откуда ж она знает? Она там мелкая сошка. Институт, тот, здоровый, что на углу, забирает дом. Ну а нас…

— Новость, — повторила Надин и музыкально постучала пальцами по деревянной боковинке дивана.

— А я что говорю!

— Ну и?

— "Ну и", — осудила Дарья Надькину торопливость. — Вот и пришла посоветоваться.

— Да, тут, конечно… — начала было Надин, запнулась и крикнула: — Эй, Леший!

Ленька за стенкой приглушил звук и что-то хмыкнул в ответ.

— Давай, давай! — снова крикнула Надин и по-домашнему, не без удовольствия, пожаловалась: — Вот черт Леший, совсем обленился.

Вошел Ленька в джинсах, распахнутой рубахе и носках — тапочки он не любил, а подметала Надин чисто.

Кличка появилась у него давно, еще когда они с Надькой женихались. Из Леньки стал Лешей, из Леши Лешим… Тут справили свадьбу, нужда в новых ласкательных прозвищах отпала, и молодой муж так и остался Лешим.

— Ого, — восхитился Ленька, — какие люди к нам ходят!

Он приподнял Дарью с кресла, поцеловал и привычно облапил, в шутку, но ощутимо. Дарья равнодушно высвободилась, сняла его руки с груди: Ленька был почти все равно

что Надин, его прикосновения эмоций не вызывали.

— Обрадовался, — проворчала она, — братик Вася.

"Братик Вася" — это была еще одна его кличка. Лет пятнадцать назад, Дарья тогда еще жила в общежитии, Надин и Ленька провожали ее с вечерушки домой. Перед дверьми Ленька стал придуриваться, проситься ночевать. "Мне-то что, вахтерша не пустит", — отмахнулась Дарья. "А ты скажи, братик Вася из деревни приехал…" Так за ним и осталось — "братик Вася".

Вообще в их компании, теперь практически распавшейся, по именам не звали, каждому находили кликуху. Не специально, само получалось. И всем это нравилось: возникал как бы свой язык, ограждавший от посторонних, дававший хоть малое, но ощущение избранности…

Кстати, и Дарья по бумажкам значилась вовсе не Дарьей — в чумную минуту родители записали ее Джульеттой, с тем и жила, на потеху сверстникам. Она уже и сама не помнила, как из ненавистной Джульетты переназвалась в Дарью. Зато уж это имя сидело на ней, как влитое. Приземистая, крепко сбитая, с крепкими икрами и сильными короткими руками, волосы цветом и качеством в паклю, сумрачное лицо с постоянной морщиной на лбу от тугой, медлительной мысли… Дарья! Дарья, и никто иной. Хотела даже паспорт переписать, но Надин отговорила — это ведь сколько документов менять, да еще объясняй всем и каждому…

— Леший, — сказала Надин, — ну-ка, напрягись. Дашкин дом расселять будут.

— Да? А как же… — машинально озаботился Ленька, душой еще не оторвавшийся от вопящего ящика. Потом до него дошло: — Так это же здорово. Квартиру дадут.

— Дадут, — огрызнулась Дарья, — догонят и еще дадут.

— Сунут в малосемейку к какой-нибудь бабуле, — хмуро поддержала Надин.

— Так сейчас же вроде нельзя? — удивился Ленька. — Вон в газетах…

Женщины посмотрели на него с сожалением. Он растерялся:

— Ну а чего делать?

— Чего ж тут поделаешь, — за Дарью ответила Надин, — выбирать не из чего. Сама-то как?

Дарья снова отвела глаза.

— Да я чего? Тут и думать нечего. Если уж рожать, так теперь.

Тут врубился и Ленька:

— А чего — верно! Родишь — куда денутся? Вынь да положь.

— На мать-одиночек особый список, — проинформировала практичная Надин, — если мальчик, вообще двухкомнатную обязаны. Найдем пути.

Надин вообще была умна, в житейских сложностях ориентировалась быстро и вела дом как опытный водитель, едва заметно пошевеливая руль. Но последнее слово всегда оставляла за мужем, чтобы чувствовал себя главой семьи. Вот и сейчас повернулась к нему:

— Ну что, мужик, как решишь: рожать или не рожать?

Ленька неуверенно посмотрел на жену:

— А чего бы и не родить? Ты как считаешь?

— Я что, — сказала Надин, — я девушка забитая, крепостная… В общем, подруга, мужик велел — значит, рожай и не сомневайся.

Дарья молчала.

— Еще проблемы? — насторожилась Надин.

— А ты думала!

— И чего еще?

— Ну ты даешь, — с укором отозвалась Надин. — Рожают-то от кого-то.

— Ну на такое дело любителей…