О любви
Шрифт:
Белые трясогузки прогуливались, помахивая хвостиками, вокруг спящих и клевали рвоту. Всюду мертвецкий покой. И хаос.
— Бедняги, — сказал он.
— Сами виноваты. Сами себе устроили это веселье, — Ирис пожала плечами.
— Может, и так.
Она засмеялась.
— Тебе и правда их жалко? — удивленно спросила она.
— Мне тяжело видеть, как люди страдают, — сказал он тихо.
— Уж не родственник ли ты Иисусу Христу? — спросила она с наигранным удивлением.
Ее алые губы изогнулись в насмешливой улыбке. Одд мгновенно вспыхнул от гнева, вызванного ее заносчивостью. Еще
Он шагнул к ней. Властно привлек ее к себе. Крепко поцеловал в губы. Губы были неподвижны. Тело — напряжено. Потом губы стали мягче, словно после спазма. Тело расслабилось. Она бегло ответила на его поцелуй и на миг всем своим мягким телом прильнула к нему. Он почувствовал слабую дрожь ее мышц, прежде чем она вырвалась из его рук.
— Так ты еще и насильник? — спросила она с улыбкой.
— Нет, набивщик диатомита на фабрике Розенгрена по производству сейфов.
Она засмеялась и поправила платье. Самоуверенность ее исчезла.
Она посмотрела на палаточный городок.
— Ты мог бы выбрать более романтичное место для своей атаки, — сказала она с легким упреком.
— Прости… Но ты была так хороша.
— У тебя, наверно, винтиков не хватает, — сказала она, покачав головой, и пошла вниз к парку.
Подвыпившая молодежь вокруг танцплощадки кричала и хлопала в ладоши в такт музыки. Длинноволосые музыканты ансамбля, одетые в пастельных тонов майки и черные, блестящие брюки, исторгали рок-н-ролл из своих хриплых глоток с помощью микрофона системы ПА, установленного на максимальную громкость. Английские тексты их песен сопровождались воем соло-гитар, стуком аккомпанирующих гитар и барабанным боем.
На площадке топали ногами и извивались в ритме жаркой музыки танцующие.
Роспись стен вокруг сцены, на которой находились музыканты, изображала демонстрацию под развевающимися красными знаменами, рабочих, которые швыряли бревна в деревянную пасть целлюлозной фабрики, женщин, стоящих у текстильных станков. Эти наивные мотивы из истории рабочего класса, ныне такие же архаичные, как и наскальная живопись, должны были напоминать людям, что народный парк когда-то был чем-то вроде храма, культовым местом, где бедняки удовлетворяли свою потребность в собственной культуре, что дарило им жизненную силу, чувство гордости и волю к борьбе за свои нрава.
Музыка оглушала. Одд чувствовал, как звук отдается у него в теле. Музыка безрадостная. Конечно же, он любил рок-музыку. Франк Заппа. Чикаго. Брюс Спрингстен. Ульф Лунделл. Дире Стрейтс… Но картина на сцене напомнила ему о старике. В танцующих, которые вихлялись в пьяном чаду в такт барабанному бою, он вдруг увидел потерянное поколение. И сам он тоже — один из них.
— Мне здесь не нравится, — сказала Ирис во время музыкальной паузы, как будто она прочла его мысли.
— Куда ты хочешь пойти? — спросил он.
— В Иванову ночь, — ответила она.
Птицы, сбитые с толку светлой ночью, продолжали, словно днем, выводить свои мелодии в листве деревьев. Ирис и Одд медленно спускались к озеру. Солнечные лучи, за день нагревшие
— Хочу заночевать здесь, — сказала Ирис.
— Здесь, на берегу озера?.. — удивился Одд.
— В канун Иванова дня нужно спать под открытым небом. — Она легла на спину в мягкую траву.
— У тебя на платье будут пятна от травы, — сказал он.
— Иванов день без пятен на платье — не настоящий Иванов день, — сказала она с улыбкой. — Ложись рядом.
Одд лег на спину. Он увидел, как на фоне светло-розового небесного купола летит стрекоза. Вдалеке прокричал нырок.
Он лежал так близко от девушки, что касался ее плечом. Мучительная головная боль постепенно утихала.
Само ощущение, что она рядом, было целительно. Его снова властно влекло к ней. Он повернулся к девушке. Ее влажные губы были чуть приоткрыты. Она не отодвинулась, когда он наклонился к ней и поцеловал. И не сдвинулась с места. Он осязал ее мягкое тело, казалось, кожа к коже. Она ровно дышала, и он чувствовал ее теплое дыхание на своей щеке. Но ее губы не ответили его губам. Она вяло уклонилась от поцелуя. Он поднял голову и взглянул на нее. Она открыла глаза, и он увидел, как в них блеснули слезы.
— Прости, что я веду себя так глупо, — сказала она.
— А в чем твоя глупость? — спросил он голосом, невнятным от волнения.
— Ты не поймешь, — глухо проговорила она.
— Я чем-то обидел тебя?
— Ты здесь ни при чем. Ты ничем меня не обидел. Что-то мешает мне. Я ношу это в себе с детства.
— Что же это?
— Страх.
— Меня не надо бояться, — сказал Одд, напряженно улыбаясь.
— Не тебя я боюсь. Когда я была маленькой, отец издевался над мамой. Часто избивал ее до полусмерти, так что ей приходилось лечиться в больнице. Он заставлял меня смотреть на это, чтобы я поняла: перечить ему нельзя. Каждый раз я думала, что вот сейчас мы с мамой умрем. Что-то во мне сжимается при одном приближении мужчины. Мы с мамой жили в постоянном страхе перед отцом. Когда мне было двенадцать лет, мы сбежали от него в Гетеборг. Мама развелась с ним, и мы начали новую жизнь.
— Я же не хочу обидеть тебя, — растерянно произнес он.
— Не о том речь. Ты мне нравишься. Ты никак не повинен в моих переживаниях. А все же…
Она не закончила фразу. Какой-то шорох в соседних кустах заставил ее быстро вскочить. Высокая худая девушка с распущенными черными волосами вылезла из-за кустов. На ней были поношенная куртка и грязные джинсы с красными заплатками. На коленях брюки порвались. Тушь ручьями бежала по ее запавшим щекам, губы распухли. Подбородок весь был в губной помаде. Из уголка рта тянулась полоска запекшейся крови.
— Можно мне посидеть с вами? — спросила она. Голос был слабый, она задыхалась, видно, бежала. Ее руки дрожали.
— Конечно… садись, — сказала Ирис.
— Я удрала от своего парня, — сказала она и достала мятую пачку сигарет из кармана. Вытащила сигарету и щелкнула зажигалкой.
— Зачем? — спросил Одд.
— Я долго танцевала с его приятелем, — сказала она и глубоко затянулась. — За это он ударил меня по лицу. Будете курить?
Ирис взяла сигарету. Одд отрицательно покачал головой.