О людях и самолётах 2
Шрифт:
Уже получив обходной, Дадашев зашёл к старшине.
– До свидания, товарищ старший прапорщик, «прощайте» не говорю. Мы ещё увидимся.
Савченко промолчал. С этого дня он стал держать в ящике стола кусок дюрита, [41] один конец которого был обмотан изолентой.
Пришёл новый призыв, прогремела комиссия, закончились учения. О Дадашеве и его угрозе стали забывать, но однажды в каптёрке у Савченко затрещал полевой телефон. Звонил старшина соседней роты, с которой рота Савченко делила
41
Дюрит – резиновый шланг в металлической оплётке.
– Слышь, Савченко, это Полухин, я сегодня помдежа тяну, у меня на КПП твой сидит, к тебе просится, я не пустил…
– Кто «мой»?
– Душман твой, как его, Дадашев что ли…
– Пропусти.
– Слушай, он с «дипломатом», «дипломат» по виду тяжёлый, хрен знает, что в нем, и морда у него такая… Может, ну его? А я сейчас ментов спроворю, они разберутся.
– Нет, пусть идёт. Но чтобы один по гарнизону не шлялся, скажи, чтобы патруль его ко мне отвёл.
– Ну, смотри…
Савченко едва успел достать из ящика дюрит и положить его на стол под правую руку, накрыв газетой, как в каптёрку ввалился ротный.
– Мне Полухин позвонил, это правда, к тебе Дадашев идёт?
– Так точно, товарищ майор, идёт.
– Давай я с тобой побуду.
– Спасибо, товарищ майор, не надо, – угрюмо ответил Савченко, – это мои дела. Я разберусь.
– Как знаешь, смотри сам, – уже в дверях пожал плечами ротный, – если что, я у себя, буду прислушиваться.
Минут через десять в дверь просунулась физиономия патрульного:
– Трщстрпрщик, к вам посетитель.
– Пусть зайдёт.
Боец посторонился и в каптёрку вошёл Дадашев. Он был в новеньком костюме цвета мокрого асфальта с электрической искрой, при галстуке, расцветка которого вызывала головокружение, и в лакированных черных туфлях. Костюм Дадашев носить не умел, поэтому пиджак жил своей жизнью, а его хозяин, как рак-отшельник в раковине – своей. Внешним видом Дадашев явно гордился.
– Здравствуй, Дадашев, – сказал Савченко, – садись. Чего приехал, соскучился?
– Соскучился, – неожиданно мирно ответил Дадашев. – Не поверите, товарищ старший прапорщик, две недели не мог привыкнуть, что не в казарме. Каждую ночь снилась.
– Отвыкнешь, – махнул рукой Савченко и вновь спросил: – Родители как?
– Мать плакала, а так нормально всё. А отец дал мне месяц отдохнуть, а потом велел к вам ехать. Вот я и приехал…
Дадашев поднял с пола «дипломат», положил на колени и щёлкнул замками. Савченко незаметно отодвинул стул и положил руку на дюрит.
Дадашев вытащил из «дипломата» бутылку коньяка и поставил ею на стол, за ней последовали ещё три.
– Отец велел в институт поступать, сказал, поступишь – машину подарю. Я к вам, товарищ старший прапорщик, мне бы характеристику от части…
Крах капитана Гитлеревича
Младенец Гитлевич уродился сволочью.
Во время обряда Крещения он с такой яростью опорожнил мочевой пузырь на крёстного, что тот до конца обряда держал постылого ребёнка на вытянутых руках, а когда местный батюшка подступился к нему с ножницами, чтобы срезать прядь волос, Гитлевич начал так орать и извиваться, будто ему, насквозь православному, собирались сделать обрезание. Сделав пару попыток, батюшка нецерковно сплюнул и, пробормотав: «Все равно нечего стричь!», отступился.
Как обычно, незаконченная инсталляция оказала своё действие тогда, когда переставлять ядро операционной системы было уже поздно, и к тридцати годам Гитлевич стал законченной, вполне сформировавшейся сволочью с реденькими жёлтыми волосами и водянисто-голубым взглядом. Когда Гитлевич злился, на его лице появлялись тёмные пятна, и лицо становилось похожим на коровье вымя.
За неприятный внешний вид и пакостный характер Гитлевича в детстве много и старательно били, поэтому он записался в секцию бокса начал поодиночке отлавливать своих маленьких недругов. Тогда за него принялись ребята постарше.
Гитлевич был единственным из населения окрестных деревень, кому удалось поступить в военное училище. Он очень хотел быть лётчиком, но перед поступлением его как-то особенно крепко отлупили, и он стал хуже видеть правым глазом. Из-за этого курсант Гитлевич попал на факультет офицеров боевого управления Ворошиловградского училища штурманов. Зрение потом восстановилось, но на лётную специальность его все равно не взяли.
Окончив училище, лейтенант Гитлевич преисполнился такой неизбывной гордости за своё великое свершение и необозримый объем приобретённых знаний, что на окружающий мир стал смотреть свысока и разговаривать с коллегами, пренебрежительно цедя через губу слова.
Сослуживцы его недолюбливали и старались с ним не общаться, а солдаты откровенно ненавидели, и за глаза звали Гитлеревичем.
Должность офицера боевого управления (ОБУ) в истребительном полку – одна из самых собачьих. Эти дети подземелья с серо-зелёными, как у морлоков, лицами лишь иногда вылезают из подземных залов управления, чтобы с удивлением взглянуть на жёлтое солнце, голубое небо, зелёную траву и пятнистый автобус группы руководства полётами, и опять нырнуть в сырой бункер, чтобы глядя на оранжевое колесо индикатора кругового обзора с золотыми искорками-целями, самозабвенно орать на пилотов и расчёты РЛС.
ОБУшнику живётся куда хуже гражданского авиадиспетчера. Его главная задача – наводить группы перехватчиков на группы целей, помнить позывной, скорость, высоту и выполняемое упражнение каждого, не допускать опасного сближения, следить за гражданскими бортами, которых в московской зоне немеряно, и за абсолютно отвязными «кукурузерами» и вертушками. Хорошо ещё, когда перехват «на потолке», а если на минимуме, метрах на 700-800, то тут уж смотри в оба, ОБУ обтекает, как Снегурочка над костром и матерится в три горла.