О людях и самолётах 2
Шрифт:
– Да я ж в гарнизоне живу, – говорю.
– Ничего, ты что, не хочешь, чтобы я к тебе в гости приехала?
– Да пожалуйста…
На Новый год она взяла и приехала, ну, тут уж и дураку всё ясно станет. Хорошо, мне полк сразу квартиру дал, однокомнатную. Вскоре и поженились.
Я её всё спрашивал, чего ты в гарнизоне делать-то будешь? Здесь же глухомань, скука, а она смеётся: «Тебя любить! Не возражаешь?»
Ну, так и жили…
А у лётчика, особенно молодого, какая жизнь? Если не на полётах, то на тренажёре или в нарядах. А Людмила – всё время дома, одна. Я
И вот, смотрю, заскучала моя Люсинда. Офицерские жёны ведь почему не скучают? Стирка – глажка – готовка – уборка, потом – дети. А уж с ними совсем прощай свободное время, только бы до кровати вечером добраться!
А у нас детей не было. Я как-то её спросил, почему. А она хмыкнула и говорит:
– Так это тебя надо спрашивать, а не меня! Может, ты что делаешь не так?
Ну, я и зарёкся такие вопросы задавать.
А потом она стала из дома уходить. Вечером со службы прихожу, а её нет. Спрашиваю, где была, а она: «А что? У знакомых. Не сидеть же мне в четырёх стенах круглые сутки!» А потом по гарнизону и разговоры поползли… К тому времени мы уже совсем мало общались, точнее, она со мной говорила только по необходимости, ну, а я с разговорами к ней тоже не лез.
И вот тут подошла моя очередь в Афган лететь, и я – поверишь? – обрадовался. Войны я не боялся, летал не хуже других, ну, и попробовать себя хотелось в реальном бою, но самое главное было не это. Надеялся я, что в семье у нас что-то изменится, ну, всё-таки на войну еду. Умом понимал, что зря надеюсь, но вот цеплялся я за эту командировку, думал, вернусь, и всё опять будет хорошо…
Про Афган особо рассказывать нечего. Летали, как все. Особых боев не было, ну, так, бывало, мы по духам постреляем, они по нам. В основном, извозчикам работали, хотя пару раз было…
Однажды подняли нас на поддержку пехоты, они никак речку какую-то форсировать не могли. На том берегу башня стояла, древняя, без крыши, но прочная очень. Вот духи оттуда огонь и вели. Не давали пехоте подняться. Ну, прилетели мы, начали НУРСами стрелять, да без толку – стены толстые, а в бойницу не попадёшь. И тут ведущий наш изловчился и НУРС положил внутрь башни, через крышу. Фухнуло там, огнём плеснуло – и стихло всё. А меня почему-то мороз по коже подрал.
Второй раз, помню, летим на точку уже порожняком и вдруг командир мой (я тогда ещё на правой чашке летал) как закричит:
– Держи!!! Я ранен!
Я ему в ответ: «Держу, куда ранен, командир?»
– В ногу! Ступню оторвало!
У меня, поверишь, камуфляж за секунду от пота промок. Поворачиваюсь к нему:
– Перевязаться сможешь? Давай подсядем!
А он вдруг как засмеётся:
– Отставить! Иди на точку!
Я вертушку держу, а сам на него поглядываю и боюсь под ним лужу кровавую увидеть, а крови-то и нет.
Сели
– Ты чего лапаться лезешь?!
– Ты ж раненый!
– Вылезай, увидишь, какой я раненый…
Ну, выбрался я из вертушки, смотрю, командир вылезает. Нога, вроде, цела, но хромает как-то странно.
– Куда ранили-то?
А он дурным смехом смеётся: «В ботинок!»
Я пригляделся, а у него пулей или осколком, не знаю уж, каблук на правом ботинке начисто срезало.
Командир мой потом три дня пил, стресс снимал… А вообще-то такие случаи, в общем, были редкостью, больше донимали жара, пыль, еда неважная. У меня тогда шло всё благополучно, сначала на левую чашку пересел, потом пообещали звено дать, на «Красную звезду» послали, это мы раненых с высокогорья вытаскивали, вот там действительно страшновато было…
И вот, подошёл срок, и к нам заменщики прилетели. Мне заменяться было рано, а многие улетали. Ну, новеньких разобрали по ДОСам, у кого что было – всё на стол. Одни радуются, что у них всё закончилось, дела сдадут – и в Союз, а другие – что, наконец, добрались до места, а здесь и люди знакомые и работа, в общем, привычная.
Ко мне тоже новенького подселили, да какой он новенький? Я его ещё с училища знаю, в одной эскадрилье учились.
Ну, сели, выпили-закусили, как полагается. Он про гарнизон наш рассказывает, я – новости местные, кто как летает. И тут я его спрашиваю: «Ну, как там моя? Видел её?»
– Видел, – говорит, – а сам глаза отводит.
– Ну, чего ты крутишь? Говори, не молчи, прошу тебя.
– Извини, Коль, не знаю, как сказать. А молчать тоже, вроде, нечестно. Ну, не ждёт она тебя…
– Та-а-ак… Кто?
Сослуживец назвал фамилию. Майор штабной. Тот самый, про которого ещё в Союзе болтали. Понятно.
– Ну, спасибо тебе, что не скрыл. Ты спать ложись, а я пойду, прогуляюсь.
– Я с тобой!
– Да ты что подумал, дурень? Что я из-за бабы сейчас стреляться пойду? Забудь.
– Не врёшь? А то я… это…
– Да пошёл ты в жопу! Что ты в самом-то деле? Пойду. Похожу, подышу, подумаю, как жить дальше. Понял?
– Ну, смотри, Колька!
– Ладно-ладно, мать Тереза, давай допьём, что осталось, и всё, кончен разговор.
Вышел я из своего ДОСа, оглянулся, а в каждом окошке свет мерцает, где музыка бренчит, где уже поют, где ржут во всю глотку. Идти некуда, пить не хочу, говорить ни с кем не могу. Пойти в вертолёт лечь, так стоянки под охраной, ещё пристрелят сдуру. Походил пару часов, да к себе пошёл, приятель мой уже спал, а я до утра лежал – думал…
С восходом солнца – пьянка не пьянка, а полёты – в полный рост, тут уже о своём думать некогда, только к вечеру освободился – и в штаб.
С «фиником» я всё решил в два счета, он у нас чужой был, ему ничего объяснять не надо. Отдал рапорт насчёт денежного довольствия, и к замполиту.
Повезло, замполит оказался на месте, и, как всегда, пил чай из своего знаменитого китайского термоса, говорили – трофейного.
– Разрешите, товарищ подполковник?
– А-а-а, сталинский сокол! Заходи. Чай будешь?